Валтасар - [21]

После возвращения с каникул начались проблемы. Мы получили приказ в кратчайший срок покинуть дом на Келецкой, 28, и переехать в Подгуже. О выселениях, в том числе из Оседля, мы уже слышали и раньше, но до последней минуты тешили себя надеждой, что нас это, может быть, не коснется. Увы, коснулось.

Подгуже

В Подгуже мы переезжали в спешке хмурым ноябрьским днем. Все наши пожитки были свалены в кучу как попало, возчик сидел сверху, лошадь еле тянула, а мы с матерью шагали рядом. Начало смеркаться. Напоминаю: происходило это во время войны, когда действовал (с 1 сентября 1939 года и до 8 мая 1945-го) комендантский час. Это означало, что во всем городе с сумерек до самого рассвета не мог блеснуть ни один огонек — при малейшем нарушении стреляли по окнам без предупреждения. Нам не разрешили предварительно осмотреть новое место жительства, только дали адрес, и мы приближались к цели с растущим беспокойством.

Мы уже знали, что все евреи там уничтожены, и мысль о том, что нам предстоит поселиться в месте, еще не остывшем от прежних его обитателей, рождало в нас суеверный страх[37].

Подгуже было почти пустым. Новые жители только прибывали, а прежние исчезли бесследно. Мы узнали, что между новыми, живыми, и прежними, исчезнувшими навсегда, здесь побывала команда из Baudienst[38]. Этим насильно рекрутированным парням приказали привести помещения в более или менее жилой вид.

Все оказалось хуже, чем мы думали Вдоль Вислы, от Третьего моста до Подгужского рынка, тянулись мелкие фабрики и мастерские. Там и находилось наше жилище. В дом попадали через сени и налево, по винтовой лестнице, поднимались на плоскую крышу гаража. Отсюда ступеньки снова вели наверх, направо. Тут стена, огражденная узкими перилами, внезапно заканчивалась. Перегнувшись через перила, можно было увидеть внизу, перед гаражом, мостовую. Сделав полоборота влево, мы упирались в узкую дверь. Открыв ее, входили в маленькую комнатку с одним окном. За следующей дверью нас ждала такая же маленькая кухня. За окном — сплошная серая стена, расстояние до нее не превышало двух метров. В кухне было почти темно. Даже днем приходилось зажигать свет. Выглянув из кухонного окна, я видел двухэтажный колодец двора, заваленного хламом неизвестного происхождения.

Прошу простить мне эти подробности — они навсегда застряли в моей памяти. Этот путь — от школы до двери нашей комнаты — я проделывал ежедневно с ноября 1943 года до освобождения. Точнее, до конца июня 1944 года, то есть до отъезда на летние каникулы в Боженчин.

В Подгуже мы пережили опасный момент. Однажды ночью меня разбудил отец. Шепотом приказал одеться. Очень осторожно мы сошли вниз и укрылись поблизости, в пустых развалинах. Как выяснилось, дом по соседству, в котором жила семья Литовских, окружили гестаповцы.

Мы прождали там до утра. Отцу тогда было тридцать девять, а мне тринадцать, но я был не по возрасту высокий. У отца было удостоверение работника почты, я — всего лишь школьник, но от гестапо следовало держаться подальше. Тем более, что мы были соседями Лихновских. Утром оказалось, что всю их семью забрали, а позже мы узнали, что двух сыновей Лихновского отправили в Освенцим за принадлежность к Армии Крайовой[39].

Когда в 1995 году я был в Кельце на премьере своей пьесы «Любовь в Крыму», на приеме услышал фамилию «Лихновский». Оказалось, это один из тех самых Лихновских — после освобождения он вернулся из Освенцима и поселился в Кельце. Надеюсь, что и сейчас живет там, и сердечно ему кланяюсь.

В Подгуже постоянно чувствовался трупный запах. Расположенный сразу за Вислой, окруженный холмами, с большой рыночной площадью и несколькими улочками, до войны убогий, пролетарский этот пригород как нельзя лучше отвечал планам Гитлера. Еврейский квартал Казимеж находился по соседству, хотя и на другом берегу. Достаточно было выселить всех из Подгуже и переместить туда евреев, чтобы появилось временное гетто, жители которого будут обречены на уничтожение в концлагере.

На Келецкой евреев не было. В то время все — и особенно дети — жили больше жизнью своего района, а не города. Вот одно из двух воспоминаний, оставшихся у меня от предвоенных лет, — года не помню, но в школу я еще не ходил. Дело было летом. Я шел с матерью по Плянтам, от Главпочтамта к Вавелю[40]. На скамейках сидели мужчины, многие — бородатые. Женщин не помню. Мужчины говорили между собой на незнакомом мне языке. Меня поразило, что они были одеты в черное.

Второе воспоминание — более позднее. Мы ехали автобусом из Женгува в Камень на последние перед войной каникулы и минут на пять остановились в местечке Соколув. Там почти никто не выходил. За окнами стояла толпа детей — не помню, чтобы я видел таких детей даже в предвоенной Польше. Все босые, с заскорузлыми от грязи подошвами, в потрепанной одежке, но зато на каждом — шапка, пусть даже самая жалкая. Они разглядывали автобус и все молчали. Тогда я уже знал, что это евреи. Пассажиры громко их обсуждали, высказываясь весьма неодобрительно.

Эти отрывочные воспоминания связывает одно — ощущение взаимной отчужденности.

Над квартирой, куда нас поселили, находился чердак. Соседей не было. На чердак попадали через люки в потолке. Однажды я помогал матери развешивать там белье. Было темно, я держал в свободной руке свечу. И вдруг заметил в песке маленькую фотографию, снятую знаменитым «кодаком». На ней крупным планом был запечатлен молодой мужчина с семитскими чертами, в мундире Войска Польского. Снимок явно довоенный. Больше на чердаке я ничего не обнаружил — как и всю квартиру, его успела тщательно вычистить команда из Baudienst.