Валтасар - [17]

У дяди Людвика было три дома, точнее два с половиной. Первый дом — ближе к улице, за массивными воротами, построенный в девятнадцатом веке. Соломенная крыша, стены выбелены известкой, небольшие окна со ставнями. Но внутри — удобный. В просторной — не сравнить с боженчинской, — хорошо оснащенной кухне сосредоточивалась жизнь дома. Сюда приходили все, у кого возникали какие-нибудь проблемы, и многие усаживались за стол: дядя Людвик был гурманом и обожал компанию.

Дом разделяли сени. Справа — кухня, слева — три комнатки. За домом находилось просторное двухэтажное здание так называемого зернохранилища, в котором хранилось что угодно, только не зерно. От хранилища через всю территорию тянулись до самых прудов рельсы узкоколейки. Линия служила для перевозки досок с лесопилки и прочих тяжестей — например, мешков с мукой или зерном.

Дорога проходила мимо одноэтажного строения, где хранились запчасти к мотоциклам. Дальше стояла мельница — двухэтажная, почерневшая, с окнами, забранными сеткой. Рядом — большая площадка для телег и лошадей. К мельнице примыкал дом, где жил дядя Людвик (одна стена была у них общая).

Обходя усадьбу, можно было увидеть по дороге мощную паровую машину — сердце лесопилки и мельницы. В топку шли опилки — горы их высились в безопасном отдалении. На лесопилке с помощью адской машины из бревен делали доски. Любой голос перекрывался чудовищным шумом, и, только выйдя, можно было вздохнуть с облегчением.

В конце участка находился пруд, и на полуострове — еще один дом. Я не раз пытался войти туда через веранду, но дверь всегда была заперта на ключ. Прижавшись лицом к окну, удавалось разглядеть кровать и крутую лестницу на второй этаж. На этом можно завершить описание усадьбы дяди Людвика.

Так же, как и мой отец, дядя Людвик в 1920 году отправился на войну, но попал в плен. Легенда гласит, что он, вместе с группой пленных, в рамках народного просвещения посещал курсы марксизма. Неизвестно, проникся ли дядя Людвик учением Карла Маркса, но известно, что по возвращении в Польшу он учинил следующее.

В отсутствие дяди Людвика у его матери появился «жених». Уже на первую встречу сына с матерью вместе с ней пришел и кандидат в мужья. Происходило это в ресторане. Как только прозвучали слова о женитьбе, дядя Людвик поднял кружку и разбил ее о голову жениха. Следует добавить, что дяде Людвику было тогда семнадцать лет. Жених исчез навсегда, а сын остался с матерью. Вскоре он открыл дело и стал тем, кем хотел стать.

В 2004 году, разглядывая семейные реликвии, я нашел старую — в сепии — фотографию, на которой были запечатлены Юлиан, Зофья (моя будущая мать), Людвик и неизвестная мне женщина. Все стоят в пальто перед домом. Снимок этот особенный. На старинных фотографиях все обычно старательно позируют и смотрят в одну точку. Этот же снимок, напротив, запечатлел всех в движении, и взгляды их направлены в разные стороны. Зофья, на других снимках серьезная, даже грустная, здесь — счастливо улыбается. Людвик, наоборот, серьезен и задумчив. Снимок сделан раньше, чем мать познакомилась с моим отцом.

Это дало мне повод для размышлений. Я не знал, что двоюродных брата и сестру так давно что-то связывало.

В Камень мы приехали осенью 1940 года. Я пошел в школу, в четвертый класс. Моей сестре Лидке исполнилось пять лет, она еще не училась. В школе я подружился с сыном директорши, Лёлеком Баранским, и (в какой-то степени, принимая во внимание разницу в возрасте) с его старшим братом. Жили мы неподалеку друг от друга, так что часто встречались и после уроков. Обучение в школе, разумеется, было совместное.

В Камене отец чувствовал себя не лучшим образом. Уже год, как он не работал на почте. Ждали, что война вот-вот окончится, но она не кончалась. К почте отец относился как к делу своей жизни, но время шло — это лишало его уверенности. Вероятно, его терзало вынужденное бездействие и однообразие.

Я сделался религиозным. Может быть, это этап созревания? Но для созревания было слишком рано. Я оставался очень инфантильным. А может, это ксендз-законоучитель как следует взялся за нас и перестарался с покаянием в грехах? Он был очень требовательным — достаточно вспомнить о миллионах молитв, прочитанных в покаяние. И слишком скрупулезным в выискивании грехов — на самом деле, как я теперь понимаю, весьма невинных. Мы уже ходили к исповеди, уже изведали адские муки совести, независимо от того, были мы виноваты или нет. Помню обещания, что «это в последний раз» — когда соврал, не выполнил, забыл… Добросовестно пройденная школа неврастении.

Читал я много. В основном, книги для молодежи, которые брал в школе, — почти исключительно польские, отечественные. Очень редко попадались переводные. Например, «Макбет» — книга, которая попала ко мне неведомо откуда в плачевном состоянии, без обложки, с вырванными там и сям страницами. Ничего не зная о Шекспире, я увидел в этой трагедии что-то неизведанное и невероятно интересное. Что-то, внезапно пробудившее мою фантазию. Но, в основном, тексты были привычные и добропорядочные, и тогда мне это очень нравилось. На полке стояли также экземпляры «Трилогии» Сенкевича, из чего я сделал вывод, что «Трилогия» имеется везде.