Вальс сердец - [23]

Ее разум отказывался смириться с тем, что их любовь — это драма, что у нее нет будущего.

Миклош обнял ее за талию так нежно, что у Гизелы перехватило дыхание. Он осторожно прижал ее к себе, а она, подняв глаза, увидела его лицо, освещенное лунным сиянием, и этот образ навсегда запечатлелся в ее памяти.

— Я… люблю… вас, — задыхаясь, прошептала она.

— Я тоже люблю тебя! — воскликнул Миклош. — Расставание для меня — мука, а рядом с тобой я возношусь в обитель богов и перестаю быть простым смертным!

Они стояли, прижавшись друг к другу. Потом Миклош наклонился и поцеловал ее в губы.

И вновь Гизелу затопили восхитительные ощущения, которые она впервые познала тогда, в Венском лесу, когда была его пленницей.

Вновь теплая волна, зародившись у самого сердца, поднялась к губам, словно глоток божественного нектара, и Гизела почувствовала, что растворяется в невыразимом блаженстве, в котором переплелись радость и страдание, жгучая боль и невероятное наслаждение.

Она знала, что Миклош чувствует то же самое. Его руки все крепче и крепче сжимали ее, а губы становились все настойчивее.

В них был огонь, огонь, который, казалось, прожигал его насквозь и рождал в Гизеле маленький язычок встречного пламени.

И вновь в ее ушах зазвучала прекрасная музыка, мелодия невидимой флейты, на которой лесные духи исполняли в их честь приветственные гимны.

Это была песнь любви, и она бесконечными волнами волшебного эха откликалась в их сердцах.

Казалось, они с Миклошем покинули землю и, оставив внизу все сомнения и огорчения, парят в безбрежном океане звезд.

Их серебристый свет окутал Гизелу, она слилась с этим светом, и тело ее стало воздушным, почти невесомым.

И когда она достигла пика блаженства, когда чувства, переполнявшие ее, стали слишком прекрасными, чтобы их мог вынести смертный, она со стоном опустила голову и спрятала лицо у Миклоша на груди.

Он нежно коснулся губами ее волос. Пора было возвращаться с небес на землю, а это было так тяжело!

Теперь они стояли друг против друга — уже не боги, а просто мужчина и женщина, охваченные страданием от неизбежности скорой разлуки.

Миклош молчал, понимая, что любые слова прозвучат кощунственно в эту святую минуту.

Разжав объятия, он осторожно взял Гизелу за руку и молча повел назад по тропинке, туда, где их ждала карета.

Форейтор закрыл за ними дверцу. Миклош нежно обнял Гизелу, она прижалась к нему, и до самого города никто из них не произнес ни слова.

Когда карета остановилась возле отеля, форейтор, не дожидаясь приказаний, поспешил к главному входу, чтобы попросить портье открыть заднюю дверь.

Гизела высвободилась из объятий Миклоша.

Свет фонаря упал на его лицо, и она содрогнулась, увидев страдание, отразившееся на нем.

Слуга открыл дверцу, и они вышли из кареты. Гизела повернулась к Миклошу.

Он не смотрел ей в глаза. Его взгляд был направлен вниз, на ее руки, которые он держал в ладонях. Очень-очень мягко Миклош проговорил:

— Прощай, моя любовь, моя единственная любовь отныне и во веки веков!

Он поцеловал ее и повернулся к карете. Гизела пошла к отелю. Это был конец.

Конец их любви.

Когда Гизела поднялась к себе в номер, выдержка изменила ей, и она рухнула ничком на постель. Таких мук Гизела не испытывала никогда в жизни, даже когда умерла мама. Тогда она тоже была в безысходном отчаянии, но то, что сейчас происходило в ее душе, было во сто крат ужаснее.

Она верила, что мать всегда находится рядом, просто они не могут видеть друг друга. Но с Миклошем они отныне были бесконечно далеки, хотя и жили в одном мире. Их разделяло расстояние и предрассудки, думая о которых Гизела вспыхивала от негодования.

Она всегда думала, что аристократы, покровительствуя художникам, и в особенности музыкантам, считают их выше других людей.

Иоганна Штрауса, некоронованного короля вальса, превозносили везде: в Париже и Брюсселе, в Берлине и Вене — всюду его приветствовали и восхваляли. Даже королева Виктория одарила его своим августейшим вниманием.

В Бостоне, на праздновании Дня Независимости, ему рукоплескала двадцатитысячная аудитория.

А боснийские крестьяне так его обожали, что даже отпускали себе усы, такие же, как у него.

Под его мелодии кружились в вальсе целые континенты.

И все же, подумала Гизела, в Париже он был бы не более чем простым буржуа, а австрийский император Франц-Иосиф вряд ли пригласил бы его на ужин.

И несмотря на то что ее отец был английским джентльменом, она понимала, что для Эстергази он все равно останется кем-то вроде цыгана. Дирижерам, которые управляли их оркестром и которым они платили, не было входа в их гостиные.

Оказавшись там, она угодила бы в ад, где никто не стал бы не только разговаривать с ней, но и просто смотреть посчитал бы ниже своего достоинства.

Гизела с детства привыкла видеть в других людей равных себе, и мысль о том, что кто-то считает, что унизит себя общением с ней только потому, что она недостаточно знатного происхождения, терзала ее, как раскаленное железо.

Она понимала, что имел в виду Миклош, говоря ей, что родные никогда не одобрят его женитьбы на дочери музыканта.

Но как можно жить в таком мире!