Вальпургиева ночь - [24]

Из полукруглого помещения, в которое он попал, узкая оконная ниша (нечто вроде продолжения бойницы) выходила сквозь метровую стену наружу, на юг; там, высоко над Градом, парил стройный силуэт Собора.

Для посетителей, которые днем осматривали Далиборку, здесь были поставлены пара грубых стульев, стол с бутылкой воды и старый поблекший диван. В царящем полумраке они, казалось, срослись со стенами. Маленькая железная дверь с Распятием вела в соседнее помещение, где двумя столетиями раньше была заключена графиня Ламбуа, прапрабабка контессы Поликсены. Она отравила своего мужа, но, прежде чем умереть в безумии, прокусила на запястьях вены и кровью написала на стене его портрет.

Далее находилась совсем темная камера, едва ли не шести шагов в периметре. В ее каменных квадрах какой-то неизвестный пленник обломком железа выскреб углубление, в котором, скрючившись, мог поместиться человек. Тридцать лет ковырял он стену, еще ширина ладони – и долгожданная свобода, свобода рухнуть вниз в Олений ров.

Однако ход был своевременно обнаружен, и узника обрекли на голодную смерть в среднем этаже башни… Отакар беспокойно метался от стены к стене, садился в оконной нише, снова вскакивал; на одно короткое мгновение абсолютно уверенный в приходе Поликсены, он уже в следующий миг был так же абсолютно убежден, что никогда больше ее не увидит, и всякий раз именно та уверенность, которая владела им в данную секунду, казалась наиболее ужасной.

Каждая из этих двух возможностей одновременно таила в себе надежду и страх.

Ежедневно он засыпал с образом Поликсены, заполнившим всю его жизнь во сне и наяву; играя на скрипке, мечтал о ней; оставаясь в одиночестве, внутренне беседовал с нею: фантастический воздушный замок воздвиг он ради нее – но что же дальше? Мрачная душная темница представилась ему в том безграничном детском отчаянии, на которое способно лишь девятнадцатилетнее сердце.

Мысль, что он сможет снова когда-нибудь играть на скрипке, показалась ему самой невозможной из всех невозможностей. Какой-то внутренний голос шепнул ему, что все будет по-другому, совсем иначе, однако Отакар, не желая вникать в смысл сказанного, отмахнулся от него.

Часто боль бывает настолько могущественна, что не желает быть исцеленной, и утешение, даже если оно приходит из собственной души, лишь заставляет ее пылать еще жарче…

Сгустившиеся сумерки в пустом заброшенном помещении с каждой минутой усиливали возбуждение юноши.

То и дело ему слышался снаружи тихий шум, и тогда его сердце замирало – это она; он принимался считать секунды – вот сейчас она должна осторожно, на ощупь, войти. Нет, опять ошибка. А если она на пороге повернула назад? Эта мысль снова повергла его в отчаяние.

Всего только несколько месяцев прошло со дня их первой встречи; вспоминалось это как сказка, ставшая вдруг явью; два года назад он увидел ее образ – на портрете какой-то юной дамы эпохи рококо: с пепельными волосами, бледной, почти прозрачной кожей лица и характерным сладострастно-жестким контуром слегка приоткрытого рта, за припухлыми губами матово мерцали крошечные, жаждущие крови зубки… Это было во дворце Эльзенвангера, там, в зале предков, висел этот портрет. Однажды вечером, когда Отакар должен был играть перед гостями, портрет взглянул на него со стены и с тех пор навсегда запечатлелся в нем. Теперь Отакару стоило лишь вспомнить о ней и закрыть глаза – и юная дама представала перед ним. Постепенно этот образ окончательно овладел его страстной душой и до такой степени пленил чувства и желания, что обрел в глазах юноши жизнь. Часто, сидя вечерами на скамейке под липами и грезя о ней, Отакар вдруг чувствовал ее на своей груди, совсем живую, как создание из плоти и крови.

Как он узнал, это был портрет графини Ламбуа и звали ее Поликсена.

Отныне все, что с детской чрезмерностью Отакар воображал о красоте, блаженстве, великолепии, счастье и упоении, он вкладывал в это имя, пока оно не стало для него заклинанием – стоит лишь прошептать его, и близость той, кому принадлежало это волшебное имя, уже сжигает душу невыносимым наслаждением.

Несмотря на юность и кажущееся здоровье, он не питал иллюзий насчет своего неожиданно обнаруженного порока сердца: болезнь была неизлечимой; к своей, по всей видимости, ранней смерти Отакар относился без страха, словно предчувствуя ее грядущую сладость.

Отчужденный от мира «Башней голода» с ее мрачными легендами, он с детства ощутил склонность к страстной мечтательности – внешняя жизнь с ее бедностью и вручающей ограниченностью противостояла грезам как нечто враждебное, казарменное, тюремное.

Ему и в голову никогда не приходило осуществить свои фантазии, превратить их в настоящую земную действительность. Время было для него пусто, будущее ничего не сулило.

Со сверстниками он практически не общался – немногочисленные посетители Далиборки, молчаливые приемные родители да старый профессор, обучавший его в детстве (графиня Заградка не желала, чтобы он посещал обычную городскую школу), были его первым и долгое время единственным обществом.

Скудость внешних впечатлений, полная непричастность к миру честолюбия и наживы непременно превратили бы его в одного из столь многочисленных на Градчанах чудаков, влачивших вне времени свое бездеятельное существование, заполненное какими-то лихорадочными грезами, не случись вдруг одно событие, до дна перевернувшее всю его душу, – событие это, столь призрачное и реальное одновременно, разом обрушило преграду между внешним и сокровенным, сделав из него человека, которому в моменты экстаза самая безумная причуда казалась легко выполнимой.