Вальпургиева ночь. Ангел западного окна - [53]

Старуха с клокочущим хрипом бросилась в стремнину галстучного потока, обтекавшего сапоги лейб-медика, норовя осыпать их поцелуями. Пингвин безуспешно пытался поставить ее на ноги.

— Полно, Лизинка. Не чуди. Подумай лучше… — Волнение помешало ему закончить фразу.

— Позволь мне… лежать у твоих ног, Тадеуш. — Старуха уже рыдала. — И прошу… не смотри на меня… не оскверняй своих глаз.

— Лиз… — начал было Флюгбайль, но поперхнулся и едва не зашелся кашлем.

Ему пришло на ум одно библейское изречение, но он стеснялся произнести его, чтобы не впасть в патетику.

К тому же он не мог поручиться за точность. Но слова как-то сами собой слетели с его губ:

— И не будет им славы…^{15}

Мало-помалу Богемская Лиза стала успокаиваться и наконец обрела самообладание.

И, поднявшись на ноги, она была уже само спокойствие. Флюгбайлю показалось даже, что он стал свидетелем странной метаморфозы. К добру ли это? Как умудренный опытом долгой жизни человек, он втайне опасался, что за бурным излиянием чувств последует откат в другую крайность — пошлое трезвое бесчувствие. Но, к его изумлению, ничего подобного не произошло.

Она стояла, положив руки ему на плечи, ничем не напоминая страховидную старую Лизу, но и воскрешения той юной особы, какой он знал ее когда-то, тоже не произошло.

Она ни единым словом не поблагодарила его за добрые слова и великодушные предложения, будто и вовсе забыла о разыгравшейся здесь сцене.

Раздался стук в дверь, на пороге появился Ладислаус. Оправившись от крайнего изумления, лакей робко ретировался. Она даже не обернулась в его сторону.

— Тадеуш! Мой милый добрый старина Тадеуш! Теперь я знаю, я вспомнила, что сдернуло меня с места и заставило прийти сюда. Само собой, я хотела предостеречь тебя и молить о бегстве из города. Время уже упущено… Но не только это привело меня к тебе. Послушай, как все было. Недавно ввечеру я хотела поцеловать твой портрет — ты видел его на комоде, — но он выпал у меня из рук… и разлетелся вместе с осколками стекла. У меня в голове помутилось от горя. Я не знала, как жить дальше… Не надо смеяться, ты ведь знаешь, это — единственное, что у меня осталось от тебя. В отчаянии я бросилась за помощью к Зрцадло, в его комнату. Он был еще жив тогда. — Она вздрогнула при мысли об ужасном конце актера.

— За помощью? А как он мог помочь тебе? — спросил лейб-медик.

— Так просто не объяснить, Тадеуш. Пришлось бы рассказывать длинную-длинную историю… Наверно, надо сказать «как-нибудь в другой раз». Я бы так и сделала, если бы не была уверена, что мы больше не увидимся… по крайней мере… — Тут лицо ее посветлело, глаза вспыхнули ярким блеском, словно к ней вернулось очарование юности. — Нет, язык не поворачивается… Ты еще подумаешь: в молодости шлюхи, в старости ханжи.

— Разве Зрцадло был твоим… твоим другом? Пойми меня правильно, Лизинка, я имею в виду…

Богемская Лиза улыбнулась.

— Я правильно поняла тебя, Тадеуш. Отныне ты для меня открытая книга!.. Был ли он другом? Он был больше чем другом… Иногда мне казалось, сам черт сжалился надо мной, горемычной, и вселился в тело какого-то умершего актера, чтобы немного утешить меня… Да, Зрцадло был больше чем другом, он стал для меня волшебным зеркалом, в котором я могла видеть тебя, стоило мне только захотеть. Совсем как в прежние времена. Я даже голос твой слышала… Как ему это удавалось? Бог его знает. Чуда умом не понять.

«Как же сильно надо любить меня, чтоб грезить мною», — беззвучно прошептал Флюгбайль.

— Кем он был на самом деле, я так и не узнала. Однажды я увидела: какой-то бродяга сидит под моими окнами на краю Оленьего рва. Вот и все, что я о нем знаю… Ну, не буду отвлекаться. Стало быть, я в отчаянии бросилась к нему. В комнате было темно, а он стоял у стены, будто поджидал меня. Во всяком случае, мне так показалось, ведь я даже фигуру еле разглядела. Я окликнула его. А он не обратился в тебя, как прежде… Говорю как на духу, клянусь тебе, Тадеуш, вместо него стоял кто-то другой, кого я раньше не видела… Вроде как и не человек даже. Какой-то голый истукан, только на бедрах вроде фартука, узкий в плечах, на голове что-то высокое, черное, но в темноте так и искрится.

«Что за притча! — подумал Флюгбайль, потирая лоб. — Мне же нынче ночью приснилась эта фигура».

— Он говорил с тобой? Сказал что-нибудь?

— Да, но я только сейчас поняла его слова. Он сказал: «Радуйся, что портрет разбит! Разве ты не желала этого? Я лишь исполнил твое желание. Чего же ты плачешь?.. То был обманный образ. Не печалься о нем…» И еще он поминал какой-то образ в груди, который нельзя разбить, говорил про страну вечной юности, но я толком не поняла: слишком велико было отчаяние. Я лишь кричала: «Верни мне этот портрет!»

— И потому тебя…

— Да, потому меня так и потянуло сюда. Не смотри на меня, Тадеуш. Мне будет больно увидеть и тень сомнения в твоих глазах! Я понимаю, какая это несуразица, когда старая баба, отребье, голь перекатная, клянется тебе в любви… Но я всегда любила тебя, Тадеуш… Тебя, а потом — твой портрет. Да только он не отвечал мне любовью. Я не слышала его сердца. Он всегда был нем и мертв… Мне так хотелось верить, что я хоть что-то значила для тебя, Тадеуш, но ничего не получалось. Я чувствовала, что обманываю себя этими сказками…