Валькины друзья и паруса - [29]

— Да так…

— Дело хозяйское, — сухо заметила Анна Борисовна. — Ну а ты, Серёжа, почему не голосуешь?

Маленький четвероклассник сидел, напряжённо приподняв плечи, и молчал.

— Тоже воздерживаешься? — спросил Равенков.

Серёжа помотал головой.

— Значит, против?

Он кивнул, не глядя на вожатого.

— Странно, — произнёс Равенков.

— Это его право, — сказала Анна Борисовна. — Хотя, честно говоря, от Сергея я этого не ожидала.

Четвероклассник сидел всё так же, ни на кого не глядя. Маленький и упрямый. «Спасибо», — мысленно сказал ему Валька. И в ту же секунду Равенков громко объявил:

— Всё равно большинство.

Значит, всё кончено?

— Встать! — резко скомандовал Равенков. Все торопливо поднялись, загремев стульями, и Равенков повернулся к Вальке:

— Подойди сюда.

Валька сделал несколько шагов. Трудные были шаги. Ноги стали как неживые.

Равенков дёрнул подбородком, указывая на галстук:

— Сними.

— Не надо, — шёпотом сказал Валька.

— Сними галстук, — отчеканил Равенков.

А на галстуке, на уголке, — маленький огненный прокол. След летучей искры из большого костра.

Если снять — значит, надо забыть про этот костёр?

И про другие костры, значит, надо забыть?

Их разжигали на вырубке, среди мшистых еловых пней. Из-за леса выкатывалась медная луна, повисала над головами и слушала, как трещат сучья. Они трещали так, что барабан, который Валька держал на коленях, откликался лёгким звоном. Если снять галстук, надо забыть про этот барабан?

Он достался Вальке не сразу. Сначала была лишь нашивка на рукаве — синий треугольник с перекрещенными палочками, а барабана не было. И поэтому не раз Валька слышал смех: «Запасной козы барабанщик». Но он не обижался, он доволен был и этим. Хоть и запасной, а всё-таки… А в середине смены за Петькой Бревновым приехали родители, чтобы забрать его с собой в отпуск на Кавказ. Валька перестал быть запасным.

Ему нравилось подниматься, когда лагерь ещё спал, и вместе с горнистами разбивать на осколки тишину: «Вставайте. Начинается день!» И ещё ему нравились большие линейки, когда барабанщики выходили к флагштоку для торжественного марша. Они вставали растянутой шеренгой, потому что не любили сомкнутый строй: в плотной шеренге трудно двигать руками.

Но сейчас они встали бы тесно-тесно. Если бы найти такой барабан, чтобы рокот его разнёсся за горизонт, и дрожали бы стёкла, и тяжёлые шапки снега в лесах срывались бы с сосен! Чтобы гремела тревога…

Они встали бы тогда локоть к локтю — барабанщики отрядов, барабанщики-сигналисты, барабанщики знаменосной группы. И, глядя в упор на Равенкова, они бы сказали ему…

Валька тихо сказал:

— Не сниму.

Он не снимет. Потому что были походы, когда Валька шёл по пояс в сыром папоротнике и стрелка компаса неуверенно рыскала по траве, а надо было искать дорогу и делать вид, что ты не устал.

И появлялась дорога, и уходила усталость.

Были игры, когда Валька врывался на вершину каменного холма, опрокидывая чужое знамя с намалёванной хвостатой кометой.

И ещё было раннее утро июля, когда на рассвете барабанщики вновь собрались встречать солнце. Просыпались и тихо вздрагивали берёзы. Валька неслышно вошёл в октябрятскую палату, осторожно тряхнул за плечо и поднял на руки тёплого от сна малыша.

И сказал обычные слова:

— Не хнычь. Сам просил вчера.

Тот доверчиво облапил Валькину шею и сонно прошептал ему в ухо:

— Мы не опоздали? Я проснусь сейчас…

Тогда, засмеявшись от неожиданной нежности к маленькому товарищу. Валька прошептал:

— Просыпайся. Будет хорошее солнце…

А кругом было тихо, только малыш, просыпаясь, громко дышал у Валькиной щеки…

Если отдать галстук, значит, сделать, будто ничего этого не было? И не будет?

— Не отдам, — сказал Валька так отчётливо, что пыльный барабан в углу откликнулся тихим гуденьем.

У Равенкова шевельнулся уголок рта. Это была его, равенковская, усмешка. Конечно, это звучало смешно: «Не отдам». Как он сможет, как он посмеет, этот чуть не плачущий пятиклассник!

Равенков протянул руку. Но ещё быстрее метнулась к галстуку Валькина рука и стиснула его в кулаке. У самого узла.

Кулак сжался так отчаянно, что казалось, кожа лопнет на костяшках.

Наступило молчание, тяжёлое и тоскливое.

Равенков слегка пожал плечом.

— Извините, Анна Борисовна. Видимо, придётся применить некоторое усилие.

— Не нужно никаких усилий, — сказала она. — Здесь не спортзал. Что ещё за новости?

Она встала рядом с Равенковым. Он слегка шагнул в сторону, словно уступая своё место и свою роль.

— Бегунов, сейчас же сними галстук, — произнесла она привычно требовательным голосом. Так же она говорила во время урока: «Лисовских, немедленно дай мне дневник… Сергеев, выйди из класса». — Я тебе говорю, Бегунов…

Валька тяжело поднял глаза. Ей навстречу. Она смотрела на него с досадливым нетерпением, но старалась скрыть это нетерпение и казаться спокойной и уверенной.

И вдруг Валька понял, что Анна Борисовна устала. И что ей, наверно, очень хочется скорее уйти домой и, может быть, по дороге ещё надо зайти в булочную, которую скоро закроют, а потом придётся готовить ужин, возиться с посудой и думать о завтрашних уроках… И он. Валька Бегунов, только маленькая частичка многих забот. И, возможно, она вовсе не была уверена, что его следует исключить из пионеров, но, раз уж к этому дело пошло, надо доводить до конца. Надо, потому что нельзя поддаваться слабости и усталости, когда на тебя смотрят ученики.