Валенсия и Валентайн - [70]

Миссис Валентайн снова садится, пристально смотрит на Анну и, отдуваясь, улыбается.

– Вот только в реальной жизни ты ходишь туда-сюда, думая, что все хорошее будет длиться вечно, и ты застигнута врасплох, когда выяснятся, что это не так. И когда ты вдруг понимаешь, что это случилось в последний раз, время уже ушло. Уже слишком поздно.

Глава 27

Валенсия сидела на стоянке, уставившись на колл-центр – похожий на тюрьму бетонный блок. Таких тюрем, в которых ее заточили, было несколько. Единственный способ сбежать – прорваться.

Она выехала со стоянки, вдавила в пол педаль газа и склонилась над рулем, как женщина в том фильме про собак. Что-то пронзительно взвизгнуло – шины? люди? – и горячая волна обрушилась с грохотом, напоминающим грохот настоящей волны, только вместо воды здесь были огонь и стекло.

Валенсия открыла глаза и увидела, как разбитые передние двери волшебным образом соединились из кусочков. Жуткие звуки разом смолкли. Она попыталась успокоиться, попыталась расслабиться, но в итоге стала накручивать себя все туже, туже и туже. В воображении замелькали пугающие образы: автомобильные аварии, горящие дома, провалы в земле и незнакомец с ножом на заднем сиденье. Во всем была ее вина; все злились на нее, боялись ее, пытались причинить ей боль. Она ковыряла губу, пока та не начала кровоточить.

Стоило прекратить одно и другое, как разум начинал задавать ненужные вопросы и выкрикивать обвинения.

Вот так все и было. Вот почему ей требовались те таблетки от Луизы. Она забыла, насколько плохо было без них. До этого она только один раз пыталась отказаться от лекарств; теперь все возвращалось. Первоначальный всплеск мании вызвал дискомфорт, но в то же время дал поразительный эффект. Она почувствовала, что отказ от лекарства был правильным решением. И последовавшее за этим краткое оцепенение было прекрасно – грусть и безразличие – и не бесконтрольно. Но это… это невыносимо. Сочетание того и другого. Отсутствие мотивации. Утрата всякого интереса к жизни. И в то же время странное обострение всех чувств, эмоций, тревог. Все казалось реальным, не только реальное. Этому ей пришлось научиться, когда она впервые начала встречаться с Луизой: отделять реальность от нездоровых, иррациональных моделей мышления, понимать, чего нужно бояться и с чем нужно работать. Теперь все смешалось, все слилось воедино.

Ей хотелось, чтобы Джеймс Мейс был с ней в машине, настоящий или нет, чтобы он дарил ей букеты слов и успокаивал. Если был он ненастоящий, возможно ли просто призвать его? Как вызвать галлюцинацию?

Она снова вспомнила парня, верившего и через десять лет, что его дочь все еще жива. Он не бродил по городу, думая о том, какой он сумасшедший. Он, наверное, просто считал, что общается со своей дочерью. Наверно, его устраивала такая жизнь, и было ли это трагедией? Люди всегда говорили о нем так, будто он должен был знать, что и как, понимать, как оно на самом деле. Но разве он сам это выбрал?

А как люди обращались бы с ней? Чем бы это ни было, реальностью или галлюцинацией, она вдруг ощутила острую потребность знать ответ.

Валенсия поймала себя на том, что оглядывается, гадая, что реальность, а что иллюзия. Это был скользкий путь. Может ли она доверять своему разуму в способности отличать рациональное от нерационального? Она прикоснулась к рулевому колесу, чтобы убедиться, что оно настоящее, но засомневалась в своих пальцах. Если она не может доверять своим ушам, как она может доверять своим пальцам? Она начала решать в уме простые математические задачи, потому что это почему-то показалось доказательством того, что она все еще реальна, все еще в контакте с действительностью, все еще в здравом уме.

Пятью три – пятнадцать. Пятнадцать умножить на три – сорок пять. Сорок пять умножить на три – это сто тридцать пять. Сто тридцать пять умножить на три – это… Ну, даже нормальные, здравомыслящие люди не дадут ответ вот так, с ходу, правда же?

Или нет?

Дышать.

Вслед за необыкновенно острым осознанием своей хрупкости пришло странное чувство, будто она смотрит вниз с большой высоты. Будто всю жизнь жила на краю обрыва и только сейчас увидела обрыв, который был там все это время.

Она вспомнила понедельник после уикенда с вечеринкой, когда дети разбрелись по коридорам, распространяя новость о прыжке Шарлин. Никто не комментировал ее состояние, все разговоры сводились к тому, что́ она сделала.

Она вспомнила Бетани, стоявшую у своего шкафчика с самодовольным видом, когда Валенсия вышла из-за угла по пути в класс.

– Кто так поступает? – громко сказала Бетани, хотя ее аудитория составляла несколько человек. – Честно, – добавила она, поймав взгляд Валенсии. – Даже если она сломает ногу или что-то в этом роде, я ее жалеть не буду. Она, наверно, просто хотела привлечь к себе внимание.

Чувство вины или наивность заставили Валенсию кивнуть. В любом случае за такую мысль – что Шарлин на самом деле не собиралась совершать самоубийство, а хотела выставить их всех в плохом свете – стоило зацепиться. Кто так поступает?

О том, насколько все плохо на самом деле, они узнали только в конце недели. Валенсия вспомнила, как брови директрисы, большие и темные, изогнулись вниз стрелой, указующей на ее сжатый, неулыбчивый рот. Она вспомнила, как женщина рубила слоги на мелкие кусочки своим языком из нержавеющей стали и выплевывала, словно ей был противен их вкус.