— А если разобраться, мы ведь хорошо живем… Верно?
— Верно, — сказала проводница и погладила его рукой.
Глаза Василия закрывались.
— Как там дети? — вздохнула проводница.
— Мать присмотрит.
— Надо ей купить чего-нибудь, Василий.
— Можно.
Теперь он спал. А она сидела возле. Поезд вместе со всем составом как бы тихо запел, зазвенел. Пошли на подъем.
Она думала о детях. Затем о Василии. Затем об этой замечательной жизни на колесах, в которой нет-нет и встречаются люди, и рассказывают, и делятся с ней.
Она дремала и не дремала — привыкла с годами.
— Тормозит… Станция… — прошептала она, вся еще в каком-то сладком сне.
И тут же спохватилась:
— О господи. Узловая!
Она поняла, что уже утро и что четыре ночных часа пролетели. И людям сходить. И майору сходить, не проспал ли?.. Она выглянула — нет, не проспал. Майор уже стоял с чемоданом и с сумкой.
Она кинулась в купе, схватила там сахарницу, красивую, с надписью о фирменном поезде, — что она еще могла? — и к майору. Улыбалась заспанным лицом, а руками заталкивала сахарницу к нему в саквояж.
— Подарок это. На память это. С детства люблю что-то дарить… Вспоминать меня будете.
Майор молчал, недоуменно пожал плечами.
— Хоть небольшая, — сказала она, — все же дружба меж нами была.
Майор не знал, что сказать.
И сошел с поезда, все еще улыбаясь и пожимая плечами.
Она разглядывала Узловую. Когда прибыла тележка с углем, Валя закричала громко и звучно:
— Угля не возьмем! Брали уже… Разворачивай телегу!
Затем она увидела сонного милиционера. Тот дремал стоя, нахохленный, зябкий и весь какой-то несчастный.
— Эй, миленький!
Милиционер вздрогнул.
— Миленький! Чего ты раскис?
И милиционер почувствовал излучение какой-то необыкновенной силы. Он и не заметил, как распрямился. Он вытянулся в струну. И ждал, что еще она ему крикнет.
