Валдаевы - [137]
— Ну и дела! — покачал головой отец Иван, не зная, радоваться или огорчаться.
Все так же скрипят колодезные вороты, и древний как мир, хромой Шулай ходит от двора ко двору — чинит рукавицы; все тот же петушиный крик призывает аловцев по утрам к новому дню, по-прежнему взимается подать, все так же пронзительно и жалобно голосят и причитают бабы по своим убиенным на войне мужьям, — все, кажется, на белом свете идет таким же порядком, как и в прошлом, и в позапрошлом годах; но в действительности — приглядись и прислушайся! — уже все не так, и повсюду беспокойное ожидание, и многим кажется: вот-вот вздрогнет весь шар земной, накренится, изменит свой бег…
Сменяются дни ночами, но не размыкается, не уходит из Алова и окрестных деревень подозрительное затишье, о котором говорил рябой Арефий отцу Ивану, когда ехали они по Алатырскому большаку.
От избы к избе ковыляет Аверьян Мазурин, оставивший в окопах ногу выше колена, — сам заводит речи и внимательно слушает, о чем говорят ему, а большинство говорит об одном и том же:
— Земли Панова надо делить.
— Чего ждать? Отнять — и все тут.
— Видать, зазря зимой Фадей Валдаев кричал на все село: «Сё наша!» Царя больше нет, но и нам не лучше: другие сели бедняку на шею.
— Хватит!
— Пора!
И приспела пора: взорвалась однажды ночью тревожная тишина от набатного стона большого колокола, на улицу повалил народ, потек на телегах в сторону барской усадьбы. Набат разбудил отца Ивана; ему вспомнилась такая же жуткая ночь пятого года, когда вот так же гудел в черноте ночи большой колокол, взывая к бунту. Теперь некого предупредить, чтобы удержали его, подавили. Нынешние власти в Алатыре только и знают, что грызутся между собой, всем сулят золотые горы — нет у них в руках настоящей власти…
Слышался набатный трезвон и в других окрестных деревнях, доносился со всех сторон до усадьбы Панова. Помещик так и не ложился спать с вечера. Было у него нехорошее предчувствие. Месяц назад отправил из имения всю свою семью, и теперь был рад, что поступил так: теперь он один, и пусть будет что будет…
Сунул руку в карман и до боли в суставах сжал рукоять нагана.
Будто не толпа — море, ярясь и пенясь, рванулось к воротам барской усадьбы, ударилось о них, и недовольное, что нашло на препятствие, разбушевалось разноголосицей:
— Панов!
— Барин, гостей встречай!
— Подлюга!
— Кровопивец!
— Дверь растворяй!
— Через забор дуй!..
— Да-а-е-ешь!..
В окно было видно, как один мужик, которого поддерживали десятки рук, карабкается на решетчатую ограду, вот он уже ухватился за верхние концы острых прутьев, похожих на наконечники пик, подтянулся, заносит ногу…
— Бац! бац! бац! — Панов три раза нажал на спусковой крючок нагана, и мужик, на лбу у которого появилась темная клякса, точно в лоб угодили чернильницей, уныло обмяк, зацепился поддевкой за острые прутья и недвижно повис, напоминая бунчук.
Будто море в отлив, попятилась толпа, и Панов с ненавистью закричал:
— А-а-а! Гады! Трусы-ы!
И снова спустил курок — бац! бац! — в пятящихся людей — бац! — высунулся в распахнутое окно, словно хотел напугать толпу зубным оскалом, злобной полуулыбкой — так ощеривается перед смертельной опасностью затравленный волк.
— Ой, застрелил! А-а!.. — вопил какой-то мужик, стоя на коленях и кланяясь в сторону дома, мотая кудлатой, окровавленной головой, — постоял с полминуты на четвереньках, но слов нельзя было разобрать, их не было, воздух сотрясал лишь всхлипывающий крик — и вдруг растянулся во весь свой огромный рост, испуская дух.
— Вот так встретил!..
— А мы по-хорошему хотели!..
— Кровопивец!
Галдели и матерно ругались. Вот-вот и ринутся вспять. Снова спустил Панов крючок — щелк! — нет выстрела. «Пуст барабан!» Подумал, что надо отойти в сторону, зарядить наган, но мысль отойти от окна пришла слишком поздно; увидел, как в глаза ему заглядывает черный зрачок ружейного ствола, шарит по его лицу, — в него целится с колена мужик, — «Мимо?» — мелькнула последняя мысль, и Панов с пробитой жеканом переносицей рухнул на подоконник, выпустив из рук наган, который упал, точно дымящаяся сигара, в газон из алых сальвий.
Павел Валдаев, выбросив из ружья пропахшую гарью гильзу, рванулся к воротам.
— За мной!
И снова рухнула людская волна на обшитые железом ворота — они затрещали под напором плеч.
Точно улей перед разлетом, гудел бывший графский дом; повсюду горланил разноязыкий люд, — татары, мордва, русские, чуваши, — делили барское добро.
Группа аловцев бестолково толкалась в коридоре, пока не вынырнул из гостиной Платон Нужаев:
— Чего стоите? К амбарам валите — там зерно. Погреба надо открыть, скотные дворы — все выскребайте. Нечего зря время терять. Я этого самого раскосого Арефия искал — смылся рябой черт куда-то. Торопитесь, ребятки, не то из Алатыря власти нагрянут.
Подошел Роман Валдаев — весь в крови.
— Не везет тебе, Рома. И в прошлый раз подстрелили. Куда тебя Панов саданул? — спросил Платон.
— Плечо поцарапал.
— Сними рубаху, дай-ка перевяжу.
Роман скинул пиджак с расплывающимся кровавым пятном и снял окровавленную рубашку.
— Ерунда, царапнуло только, — сказал он, разглядывая неглубокую рану. — Дешево отделался. Ваську-то Лембаева… Ему голову пулей прошибло. Подбежал я, а он уже не дышит. Ну? И татарина одного — тоже насмерть…
