Валдаевы - [133]

В Романовой памяти всплыли недавние события. Бабьи крики возле пожарного сарая:

— Мужей отдайте!

— Бей толстопузых!

А потом толпа покатилась по улице, — гам, детский плач, — начался погром аловских богатеев.

В душе Роман оправдывал бабий бунт, — иначе и быть не могло, крестьянские хозяйства дотла разоряются, устал народ от никому не нужной войны.

— Такие дела, — закончил Роман. — Вот мы и доехали. — Он остановил лошадь. — Иди порадуй своих.

Весть о приезде Семена мигом разнеслась по Алову, и поглядеть на него — слыхано ли, был парень как парень и вдруг — офицер, да еще с крестами! — приходили со всех концов, выспрашивали, не встречал ли случайно на фронте кого-нибудь из знакомых, благоговейно прикасались к портупее, парче погон и кокарде, говорили, что пристав теперь Семену не указ, спорили, может ли он, Семен, посадить пристава в кутузку, если тот не отдаст ему честь.

Когда же наконец разошлись под вечер, когда высохли слезы на глазах у Матрены и бабки Марфы, которая онемела, увидав разряженного, как царь на картинке в календаре, внука, Семен достал бумагу и карандаш, настрочил записку, свернул ее вчетверо и надписал: Е. Люстрицкой. Потом подозвал Андрюшку и зашептался с ним. Андрей схватил записку и бросился на улицу.

— Завтра пойдем чечевицу косить, — сказал Платон. — Косить-то не разучился, герой?

Семен засмеялся и сказал, что соскучился по полевой работе.

Чечевицы было мало, лишь с полвосьмушки. И наутро Семен скосил ее до полудня.

В тот же день пришло письмо от Виктора. Обращаясь с поклонами ко всем в семье, он каждого называл по имени и отчеству, а затем перед каждой мордовской фразой повторял на случай цензуры «еще кланяюсь» по-русски: «…Еще кланяюсь, набольшие за людей здесь нас не считают, еще кланяюсь, старшой над нами не человек, а двуногая бешеная собака, и еще кланяюсь, если пойдет он с нами туда, где в людей стреляют, еще кланяюсь, при первой рукопашной поднимем своего начальника на штыки…»

— Семен, ты слышишь? — спросил Платон.

— Мороз по коже прошел. Такой тихий, а ведь вон до чего довели!

— Не обижай солдат.

— Поучить иногда следует, но через край нельзя выходить.

Дождались воскресенья. Семен с самого утра не находил себе места и часто поглядывал на часы. Время не шло — тянулось, как тянется усталая кляча на крутую гору. Ходил в сад и лазил на вишню. Съел целую горсть ягод. Показались кисловатыми. Сходил за зелеными огурцами. Они были последние, некрасивые и тоже кислили. Вытащил с грядки репу и когда обрывал ботву, услышал звон колокола — отходила обедня.

За столом, когда обедали, тоже не сиделось спокойно — крутился, точно наседка в гнезде. Обед был хорош, но Семен ел нехотя. Щей хлебнул два-три раза да ложку гречневой каши съел и больше не мог.

Вышел за околицу. Вот и дорога, по которой он когда-то уезжал вместе с другими призывниками из Алова. Скрипели телеги, играл на гармошке с радужными мехами Фома!

Эх, тятяша, ох, мамаша,

Я уж больше сын не ваш…

Никогда больше не услышит Алово ни его гармошки, ни его песен. А вон опушка, на которой стояла в тот далекий день Женя Люстрицкая и махала вслед подводам алым платочком…

Семен вошел в лес. Кружились в прохладном воздухе первые пожелтевшие листья. На Красивой горе, в том месте, где они впервые встретились много лет тому, он увидел знакомую фигурку — в руках корзинка и голубой раскрытый зонт от солнца.

— А все-таки, давай наполним корзинку.

— Чем?

— Ежевикой.

— Где?

— К Суре пойдем, к Русской пойме, я там место одно знаю.

— Боязно.

— Со мной?

— Вот именно.

— Но сюда ведь пришла.

— Здесь, если крикну, кто-нибудь услышит.

— Я с тобой воевать не хочу.

— Не хочешь? М-да… Тогда пошли к Суре. Только ведь, знаешь, меня без боя в плен не возьмешь.

Казалось, они были в сетях из ползучих стеблей крупной сочной ежевики, которую аловцы называют синей малиной. Трехчастные листья трепетали над этой сетью, словно живые узоры на канве, а из-под них проступали кисти ягод, покрытые сизым налетом, словно с них еще не сошел утренний туман.

И шуршали лопухи мать-мачехи…

…Когда брели домой между Подсосенным и Уснулым озерами, Женя, сдерживая близкие слезы, продекламировала:

Безумная, шальная дочь,

Где пропадала… целый день?

— Рифмы нет. Надо бы в конце — ночь.

— А кто испортил рифму?

— Конечно, я.

— Ну вот ты и получил третий крест: повесил меня на шею. Жаль, я ведь не предупредила тебя: характер у меня несносный. Не знаю, до чего дойдешь ты со мной…

Не видно было, где тарахтела с отчаянием телега на быстром ходу, — казалось, ее не везли — волокли по очень неторной дороге.

Вытирая белым платочком глаза, Женя шла, натыкаясь на кочки, вслед за Семеном, а тот, стараясь не замечать ее настроения, проговорил:

— Кто-то осоку поехал косить…

Ко двору Нужаевых подомчала тройка; из тарантаса вышел Арефий Локотков; он быстро прошел в избу, низко поклонился Семену и сказал, что дворянин Митрофан Адамыч Панов изволит просить Георгиевского кавалера на чашку чая. У Семена были другие планы на сегодняшний день, но отказываться от предложения было бы нелюбезно, да и нельзя — случись какая-нибудь нужда, возможно, придется просить у Панова помощи, а если не поехать, — значит, бросить тень на всю семью. Надо было ехать, и Семен потянулся за шинелью, но Локотков предупредительно схватил ее сам: