Валаамская тетрадь - [42]

Сережа знал — бабушка втихоря ходит в церковь и всегда там ставит свечку за здравие раба божьего Сергея. А однажды он услышал такое…

Мама в ту ночь была на дежурстве. Она работала санитаркой в местном госпитале. Они с бабушкой остались вдвоем. И ночью Сережа проснулся от какого-то странного монотонного звука. В комнате было полутемно. Только теплилась лампадка у образа Владимирской Богоматери, чудом сохраненного. Вывезенного из блокадного Ленинграда бабушкой, когда они в конце марта 42-го через Ладогу на машине вырвались в эвакуацию. Им помог тогда в этом бывший папин однополчанин — дядя Леша. Он выписался из госпиталя и отправился на Большую землю. Он и взял их с собой.

Как потом стало известно из отцовского письма, лейтенант Осипов Алексей Васильевич пал смертью храбрых, отбивая танковую атаку фашистов с остатками своей роты.

Сережа бесшумно приподнялся на кровати и в полумраке увидел бабушку. Она стояла на коленях перед иконой и молилась. Но как молилась! То, что он услышал тогда, потрясло его и запомнилось на всю жизнь.

«Матушка, Богородица, Пресвятая Матерь Божья, — громким шепотом, прерывая дыхание, произносила бабушка. — Спаси и сохрани, Матушка, раба божьего Сергея — зятя моего. Ты посмотри, какой сынок у него растет. Разве можно остаться ему без отца? Спаси и сохрани, Матушка. И сыновей моих, Витьку-беспутного, Феденьку и Ванюшу. Сохрани, спаси, Матушка. У Вани, сама знаешь — двое. Куда она, Настасья, с ними… Поднимать двоих одной. Спаси, Матушка…». Бабушка рыдала перед иконой. Сережа не удержался и тоже заплакал. Услышав его всхлипывания, бабуля вскинулась, подошла к кровати, присела на нее, обняла внука и, поглаживая его по голове, также шепотом сквозь слезы приговаривала: «Сереженька, проси небесную заступницу спасти и сохранить папу. Проси, Сереженька!». Так они и проплакали потом до утра.

Сейчас мальчик с неприязнью смотрел на мать. Бабушка Бога молит о спасении папы, а эта сидит и хихикает… А все толстомордый. Гад… И когда интендант подвел резюме своему монологу: «А и живой вернется, грудь в железках. Все едино — голь перекатная. Герой — портки с дырой…» — договорить он не успел. Сергей вдруг вырвал из рук матери вилку, которой она ковырялась в недоеденном салате, и с яростью воткнул ее в жирное лицо старшего лейтенанта.

Далее он ничего не помнил. Мамашин визг, вой толстомордого, милиционеры, откуда-то вдруг появившиеся. Первый допрос, на котором на него орали какие-то двое в милицейской форме. Все было как во сне.

Кончилось все горько и печально — пять лет детской колонии. Ничто не помогло, ни воюющий отец, ни заступничество бабушки. Куда там… Школа «единодушно» осудила «безобразный» поступок Сергея Никитина, «поднявшего руку на советского офицера». Но даже на суде Сергей не раскаялся в содеянном. В заключительном слове, все-таки предоставленном ему (суд был показательным), он негромко, но твердо произнес: «Я и еще раз сделал бы это». Прокурорша от неожиданности дернулась, как от удара, и открыла рот. Да так его и не закрывала, пока осужденного не вывели из зала.

Через два месяца уже в зоне Сергей получил от бабушки письмо, из которого узнал, что на папу пришла похоронка. В ней значилось, что капитан Никитин Сергей Николаевич геройски погиб в ночном бою еще 2 августа 1944 г. под поселком Первомайское такого-то района, такой-то области и «похоронен в братской могиле вместе с бойцами его батальона».

С этого момента все окаменело в подростке. Не к чему стремиться, некого ждать, не перед кем оправдывать случившееся. Все потеряло смысл. От матери он отрекся еще тогда, в тот самый день… Только письма бабушки связывали его с волей. Из них он узнал, что дядя Витя и дядя Федя тоже не вернулись с войны. Мичман Андреев Федор Григорьевич служил на подводной лодке, и она не вернулась с задания. А дядя Витя погиб при штурме Кенигсберга. Только дядя Ваня вернулся живой и здоровый.

В зоне Сергею «припаяли» еще один срок в пять лет. За драку со старостой барака. Он бы убил этого стукача, да спасибо ребятам — вовремя оттащили. Из детской колонии перекочевал во взрослую. Там и «мантулил» до амнистии 1953 г. По ней и вышел на волю. Даже о «мореходке», не говоря о военно-морском училище, нельзя было и мечтать. Уголовная статья. Приехал в Ленинград, прописался у бабушки. Тогда амнистированных прописывали без проблем. Благо, там на статьи не смотрели. Через три года сняли судимость. Но когда он принес документы в «Макаровку», сидевший за столиком приемной комиссии пижон в морской форме, только взглянув на справку о снятии судимости, небрежно оттолкнул от себя бумаги и с презрением изрек: «Ты в своем уме?».

Сергей понял: просить, уговаривать, объяснять — все будет бесполезно. Что делать? Он так хотел быть моряком. Но даже в школе морского обучения документов у него не взяли: «Парень. да тебе же никогда не откроют визу». Это был приговор окончательный. Но подсказали: «Сходи в "речное", может, там и примут».

В «речном» приняли. Тоже, конечно, со скрипом. Но, во-первых, формально он был чист — судимость была снята; характеристику ему прораб написал отменную: не последнюю роль в этом сыграл и погибший на фронте отец. Но о «речном» ли он мечтал? И решил так: пусть пока «речное», а там посмотрим. За годы учебы в стране произошло много перемен, но после окончания училища его все же распределили не на суда «река-море», где тоже нужна была виза, не на «пассажиры», а на грузопассажирский бот на Ладогу. На убогий флот валаамского Дома инвалидов. Он хоть и был приписан к Северо-западному речному пароходству, его «Пионер», но что это была за посудина!