Вахтовый поселок - [7]

— Нет! — сказал вдруг Завьялов Нине. — Не получится! Тут подстилка получше нужна. — Он высунулся в окошко. — А ну, еще веток накидайте. Да не толстых, не толстых, которые поэластичней.

ГАЗ скрежетал тормозами, покачивался, а Завьялов, не отрывая глаз от дороги, крутил баранку, забыв, кажется, обо всем — и о сидящей рядом Нине, и о далеком доме.

…Тогда же вечером пришла соседка и принесла… нет, не телеграмму от Кузьмича, которую Завьялов ни минуты не переставал ждать, а повестку в военкомат. Запомнил, как Нина настороженно взглянула на него и ушла тотчас спать, а он ночью глаз не сомкнул, ломая голову — почему повестка: он и отслужил, и с учета снялся. Что такое?! И еще он ждал утра, потому что должна была быть телеграмма. Не могла не быть. Ведь если ей не быть, то куда ж ему деваться? Ранехонько собрался в военкомат. Уже когда выходил, из-за своей двери выглянула заспанная Нина и сунула бумажку с телефонным номером, сказав: «Как выяснится, на работу мне позвони». У него огнем охватило лицо, и он, держа в руке эту бумажку и повестку, поспешил в военкомат.

Вышла, конечно, ошибка. Но главное, надо же было такому совпадению случиться?

Дома родители с ума сходили, но он не домой побежал, не на почту пошел, а кинулся Нине звонить. Она выслушала и ответила: «Еще позвони, когда телеграмму получишь».

И он уже хотел, чтобы телеграмма запоздала, и тут же клял себя: такой-сякой немазаный, не зря у тебя и репутация такая. Ведь если телеграмма не придет, что с командировкой делать, опять лица получится?

Но телеграмму уже принесли домой. «Жду Горьком гостиница «Сормовская» не позже тридцать первого декабря». На дворе стояло тридцатое.

Распростился с отцом-матерью, Нине привет передал и помчался в аэропорт. Чтобы билет достать, размахивал Кузьмичевой телеграммой, будто мандатом, разные слова про Сибирь да Север говорил, а после слонялся, ждал рейса. Свечерело — и он увидел Нину. В белом пуховом платке, полная от одежек, она искала его, и он кинулся к ней, наступив кому-то на ногу.

Она сказала: «Ну, видишь, все хорошо. А я весь день думаю-думаю. Разбередил ты мне душу вахтовым поселком. Я же нефтяник, Пашенька, на химкомбинате после техникума работаю». — «А чего кислая?» — «Какая у меня тут жизнь, Паша? Каждый день трамвай, еле втиснешься, каждый день за кульман встаешь… Одно и то же! И с жильем — туман». — «Приезжай! Я как прибуду на место, все узнаю. Приезжай!» — «А что? Может быть! Ну, а ты напиши, Пашенька, как у тебя все сложится. Ладно?» Он едва удержался, чтобы не обнять ее. Написал, конечно, сразу, со всеми подробностями.

«Прилетаю в Москву, все куда-то спешат, все деловые, не подступишься. Пока разбирался, пока с аэропорта в город — последний поезд на Горький ушел. Ну, я весь на нервах, с утра — не жевал… Смотрю, носильщик тележку катит. Отец, говорю, как мне до славного города Горького доехать? Ну, послал на другой вокзал, чтобы первой электричкой до Владимира… Ты, Ниночка, спросишь — как же я решился по городам мотаться? А куда деваться-то было? Во Владимире, пока такси ловил, чуть концы не отдал: часы-то идут, тридцать первое. Содрал с меня один паразит — ну, знаешь, я спорить не стал, уже плыву по течению, лишь, бы поближе к этой «Сормовской». В пятом часу приволокся, где, мол, у вас туг сибирский Кузьмич, а она думает, если ресницы накрасила, так уже лишний раз и повернуться нельзя… Нет, говорит, такого. Телеграмму даю — нет, и все. Поехал к заводу. А ты знаешь, что там за завод? Государство! Ну, поспрашивал людей — послали к одним воротам, послали к другим. А уже сумерки, люди по домам спешат — Новый год справлять, а я бездомный, волокусь, сам не знаю куда. После увидел два «газонр», в одном человек сидит. Догадался: Кузьмич. А как догадался, ноги отнялись, поверишь? Не могу идти, и все. И слышу: «Пашка, ты?!» — «Кузьмич!»

— Нету сцепления — вот что! Назад еще еду, а впереди — одна мокрая глина, и ветки ваши плывут! — Завьялов, спрыгнув с подножки, осматривал колею под каждым колесом.

Положеньице складывалось безвыходное: хоть вези вахту назад. Все-все, кроме Нины, стояли на обочинах, ожидая завьяловских команд, а он снял с плеча полушубок, вывернул густой дымчатой шерстью наружу и расстелил перед правым ведущим колесом.

Раздетый, легко вскочил в кабину.

— Ты с ума сошел, Пашка! Какой полушубок губишь! — крикнула Нина.

Он завел мотор, открыл дверцу, высунулся наружу и, не выпуская из рук баранку, повел ГАЗ по колее, бросив всю тяжесть машины на собственную одежду, на черный полушубок.

От вахтового поселка до таежной поляны-вырубки добирались больше полутора часов, хотя всего-то пути — семь с небольшим километров. Всю дорогу в тайге было хмуро. В этой неуютной хмурости сошли на повороте к насосной станции двое операторов на подмену Рите и Оле, возле буровой спрыгнул и о и; пошел, не оглядываясь, к вагончикам на полозьях. И все оставшиеся полтора километра пути до скважин Нина что-то еще додумывала…

Зимой, по прочной дороге, по зимнику, доезжали быстро. В тайге тогда рассветало поздно, и приходилось ждать дня, чтобы начать замеры. Бывало под сорок градусов и больше. Если Нина начинала замерзать, то шла к выводам скважин, прислонялась к трубе. Однажды Родион так и застал ее — согбенную, и рванулся к ней со словами ласково-покровительственными, высказывая сердечность и заботу… Дурак! Разве можно оператору возле скважин замерзнуть?