Не могла она по-другому. Не умела.
Здесь так нельзя. Невозможно. Здесь не дворовый снежный наст, на котором она кбгда-то не затормозилась, нс оглянулась, не прервала азартного бега.
…Мелькают вдоль тяжелой таежной дороги лица — Никифорова, Завьялова, Риты, Оли, Бочинина и ближе к ней, мчащейся, снова — Завьялова, еще ближе, совсем близко, — Родиона Савельева…
— Паш! Ты как к Савельеву относишься?
— А я и не думал. Если подумать…
Впрочем, стоп! Хватит! Пора остановиться.
Вот и Паша о том же.
— Трогательный ты, Пашка. Ужасно!
— Пускай! Пускай трогательный, пускай чудак — я на все согласен.
— Господи… Помнишь, как ты ввалился, когда бабушка умерла? А какое письмо мне прислал… Нет, Пашенька, я ни о чем не жалею! Ни о чем!
— Воркуй, — сказал Завьялов. И показал на сосны, в тени которых громоздилась техника. — Вон «гэтэшка» стоит…
Над вахтовым держалась светлая, не замутненная сумерками ночь, и спать не хотелось.
