-Уйди, уйди, уйди, уйди...
Меня часто барабанят по спине, очень острые кулачки, но даже если мне бы каким-то образом пришла в голову невозможная мысль куда-то "уйти", то я этого сделать никак не могу. Ее ноги, только что торчавшие в разные стороны максимально разведенным стальным циркулем, схлопываются, где-то в районе моего крестца: и удар, и захват опять стальные. Долгие годы спортивных успехов, не иначе.
Я радостно смеюсь и целую ее, она неумело пытается ответить, но ее сильно отвлекают мои движения. Наконец, ее рот открывается, а глаза становятся полуприкрытыми. Мы набираем ход вместе с поездом.
Перрон, люди в коридоре уже шумно выходят, а я все не могу остановиться. Все, все, хватит- вцепившись зубами в край ее юбки я проглатываю стон и вскакиваю. Она лежит не понимая, что все уже позади и мне приятно глядеть на нее. У нее своя судьба, жизнь, работа, интересы, это взрослый человек, личность. Каково же ей лечь под совершенно незнакомого, скажем прямо, кобеля, и осознавать сейчас, что ее обработали грубо и споро как животное на случке. Я испытываю глубочайшее наслаждение, сравнимое с оргазмом- от полной и безоговорочной власти над ней и от ее наивного доверия.
Она встает, все так же держа край юбки у горла, ее низ и живот полностью открыты- крови многовато, но к счастью разрыва не было, я нежно обтираю ее ноги и промежность найденным в купе полотенцем и сую его ей между ног. Она переступает ногами, когда я надеваю на нее трусы и наконец очнувшись отпускает свою юбку, не зная куда девать глаза и руки. Ее прическа-башенка съехала на бок, платье в пыли, она стоит дура-дурой, но очень мила. Мы молчим, я улыбаюсь ей, как можно ласковей, а потом и она начинает несмело улыбаться мне в ответ.
-Приведите себя в порядок
Она покорно кивает и начинает обычный женский туалет перед зеркалом. Вдруг прямо перед ней дверь начинает ходить ходуном от ударов.
- Выходь! Поеблись и будя! Если вы там чего испачкали!
Моя женщина страшно краснеет и пытается вырвать полотенце из-под себя, но я останавливаю ее.
- Молчи, старая дура, трешку добавлю.
Крики за дверью переходят в ворчанье. Мы быстро собираемся и выходим, сую по дороге трешку и выслушиваю что-то о " блядях, притворяющихся приличными". Ольга идет опустив голову, ее шатает. На перроне я беру ее твердо под руку и с рюкзаком, в нем сорок киллограммов, с ее сумкой в одной руке, и с ней самой в другой, ловлю такси, везу ее.
В дороге мы узнаем немного друг о друге, она чуть оживает и когда мы пешком приближаемся к ее дому, я уже знаю, что она завуч, что как я и загадывал- учитель русского языка и литературы, что ее жизнь не удалась, что ей очень хочется ребенка и что она приметила меня по тому, как я читал Пиндара в поезде. Я, в свою очередь, рассказываю, что приехал в Академ, договариваться насчет защиты, что я мнс, и что вообще жизнь тяжела.
Она вроде и не слышит, идет рядом со мной, навьюченным как верблюд, и доверчиво смотрит, неосознанно трогая, то за руку, то просто неловко касаясь пальцами тела. Груз позволяет мне не глядеть ей в глаза. Мне все это начинает сильно не нравиться.
Перед самым домом она останавливается
- Подожди несколько секунд, там бабушка.
Цокая каблучками, уже веселая, она мчится наверх. Пора решаться, сделать и оставить ребенка на воспитание учительнице и ее бабушке, ей на пять лет больше чем мне, нет, это не дело...
Убегаю, стараясь держаться вблизи стены дома и ныряю в заросли кустарника.
Вечером.
Возвращаясь после работы, он встретил ее на конечной остановке 22, она все-таки слушала его и с самого утра стояла там, на что-то надеясь. Они поехали к ней.
Через 14 лет.
Перед ним фотография- женщина и ребенок. Он видел их всего четыре раза до отъезда из России, после, помогал чем мог: марки, доллары, франки и опять доллары. Последнее письмо вернулось с пометкой адресат выбыл. Куда они могли выбыть из хрущобы, восьмидесятилетняя старуха, эта женщина и его сын?...
