Вагончик мой дальний - [23]

Я не скажу: «Уничтожить как вредное насекомое», — хотя это будет правдой. «Наказать казнью!» Вот!

Вообще-то я эту картину много раз передумывал, представлял. И каждый раз по-новому. С другими уничижительными прозваниями, другой казнью. Одно оставалось неизменным: казнь эта состоится.

Пока я в мечтах пребывал, мы выехали на взгорок, с которого открылся вид на просторное поле, на речку с мостом, на темные, вразброс, избы с огородами, среди которых выделялась полуразрушенная белая церковь без креста.

В первую ночь хозяин поселил нас на скотном дворе, где из-за летней духоты ночевали у него жена и дочь. Мы поперву их не увидали, только почувствовали, как они на нас зырят из темноты, шепчась между собой.

С рассветом рассмотрели: жена некрупная, чуть располневшая женщина неопределенного возраста: то ли тридцать ей, то ли пятьдесят.

Впрочем, мы в ту пору резонно считали, что после двадцати лет все перестарки. А вот дочь у них — подросток, нам ровня, беленькая, голенастая и, как выяснилось, смешливая. И хоть они свои, жена и дочь, а, судя по всему, такие же батраки, как мы… С утра до ночи при хозяйстве или на огороде.

В тот день их отослали на луг косить траву, а нас с Шабаном со двора не пустили. Лешак показал на сваленные в углу березовые стволы, на двуручную пилу, что висела в сенцах на стене, и велел напилить дров.

Временами возникал неожиданно, как черт из-под печки, у нас за спиной, наблюдал коротко, как работаем, и снова исчезал. В обед объявились женщины, и он приказал дать нам хлебово. Он так и сказал: «Дайте им хлебово», — и ткнул пальцем на ведро в углу избы.

— Так это же корм для поросят? — робко заметила жена.

— Конечно. Что им, готовить отдельно? — буркнул он. Но потом велел отрезать по ломтю хлеба. — Они вон кубометра не осилили… Чего задарма кормить-то?

После обеда до темноты, которая долго не наступала, опять пилили дрова, пока не возник Лешак и не пробормотал, глядя в землю: мол, хватит мучить пилу, ступайте пить чай да на покой. От чая мы отказались. Ни аппетита, ни сил, едва дотащились до места.

А место для спанья нам назначили на этот раз в старой бане, на задворках избы, за огородом. Дверь, чтобы мы не деранули, заперли снаружи на засов. Пахло сыростью, углем, мокрицами. Было душно. Но если честно, мы в тот день ни о чем не мечтали, только бы добраться до лежанки и завалиться спать.

Мы не знали, подслушивает ли нас старый Лешак, однако вели разговор с Шабаном негромко, с оглядкой на крошечное, в ладонь, окошко.

— Надо драпать, — сказал Шабан мрачно. — Он нас за скотину держит.

— Куда? — спросил я.

— А что? В вагончик не пустят?

— Нас же продали, — напомнил я. — Обратно вернут. А то еще и на шахту для острастки сбагрят… Думаешь, лучше?

— Как у Мешкова…

— Там хоть взаперти не держали!

— Да можно хоть в окошко… Если голова пролезет…

— Тише ты! Давай спать. Завтра решим.

На следующий день нам удалось перемолвиться с женщинами. Выяснилось: никакие они не жена и дочь, а так, дальняя родня. Седьмая вода на киселе. Батрачат за несколько мешков картошки да за прокорм во время найма. Про Лешака, звать его, оказывается, Глотыч — то ли имя, то ли кличка, — говорят торопливо, с оглядкой. Кержак, мол, бессемейный, молчун, людей не любит, не верит никому. В деревне его тоже сторонятся. Работал в энкеведешной охране, в Полуночном, оттуда вся его угрюмость. А теперь отстроился, завел хозяйство, крепкое, потому что сам работяга. Молоко, масло, картошку — гонит на рынок, деньги копит. А для кого копит, если одинок? Ну а чтобы сельсовет не цеплялся к его доходам, внес большую сумму на постройку танка «КВ» и получил личную благодарность от товарища Сталина. В районной газете его пропечатали как передовика сельского хозяйства.

В другой раз женщины расспросили и нас, кто мы, откуда, тоже на ходу, с оглядкой. Посоветовали уходить, но куда, сами не знают.

Кругом болота да заключенные. Но вот что жизни у Глотыча не будет, это уж точно. У него и скотина дохнет. Что ему чужая жизнь?

— Так он в баню на ночь запирает, — сказал Шабан.

— Значит, днем.

— И днем… Кажись, его нет… Оглянешься, а он уже за спиной… Точно, как лешак!

— Лешак и есть, — подтвердила женщина. — От лагеря привычка. Но это пока. Притвориться надо. Как пошлет на деляну, лес валить, тут уж не зевайте…

Мы с Шабаном и сами рассудили, что разумно переждать. Баба, а соображает не хуже, чем наш брат, беспризорный. Уж что-что, а притворяться мы научились. До поры стали приваживать собаку, у которой ни имени, ни клички, так и звать: Собака. У него и кошка без имени. Глотыч зовет ее так: Кошка, иди сюда. Зато корову зовут Денежкой. Ну понятно, Денежка: доход от нее большой.

А вот к лошади у него, как мы заметили, чувства особенные. Лошадь он холит, бережет. В дороге, как мы ехали, кнутом охаживал — так это он зол был на штабистов. А тут, на конюшне, даже взгляд у него мягчает, когда кормит или чистит. «Машка, Манечка», — зазывает.

— Так бы с человеком! — произнесла как-то в сердцах женщина.

Ни на какую деляну, конечно, он нас не отпускал. Не верил. И правильно делал. Однажды Шабан лишь нос за ворота высунул — схватил кнут и поднес к лицу: «Это видел? Еще застану, рассеку пополам!».