Вагончик мой дальний - [22]

— Мол-ча-а-ть! — повторил он тише и опустился на стул.

Опомнился. И пистолет отложил. А мы продолжали стоять, не расцепляя рук: забыли от неожиданности, что мы еще сомкнуты друг с другом. Но и остальные в недоумении затихли, глядя на Лешу Белого и на нас с Зоей. Никто ничего не понял. Только мы поняли. Он уловил в наших лицах не произнесенное вслух, оборвав безмолвный разговор на самом главном слове «добежим». Это не могло не отразиться в наших глазах, губах, даже позах. Да весь танец был об этом. Как можно было нас не понять?

Я заглянул в глаза Зои, как в зеленую прорубь, и увидел в них страх за нас обоих.

— Танцевать-то не умеете! — сказал майор развязно, пьяно. Но глаза его были трезвы. Трезвы и опасны.

Он вдруг успокоился. Обводя взглядом помещение вагона, своих дружков, произнес, кривя бескровные губы:

— А бал-то закончен, господа офицеры!

13

Наутро нас с Шабаном вывели под молчаливые взгляды вагончика.

Поставили перед мужичком, тем самым, что тыкал нам под ребра кнутовищем да материл штабистов, сказали ему:

— Получай, чего просил. Зарегистрируешь в комендатуре… Будешь держать на запоре… Отвечаешь головой. Понял?

Все это огласил Волосатик. Был он без мундира, в шинели, накинутой на исподнее. Это нисколько его не смущало.

Он оглядел нас с ног до головы, будто впервые увидел. Даже похлопал Шабана по плечу. Вот, мол, каких молодцов отдаю. А мужичку, обернувшись, объявил:

— Можешь держать до осени. А повезет, до зимы. А как станут куда отправлять, мы сообщим, кому их сдать. Скорей всего не нам… В колонию…

Мужичок придирчиво нас осмотрел.

— Вроде не те? — усомнился. — Мелкоту подсовываете-то!

— Да те! Те! — отмахнулся Волосатик, зевая.

— А другие где?

— Какие еще? Других пока не народили, дядя!

Он так шутил.

Впрочем, вряд ли он забыл, как они тут схлестнулись в прошлый раз, и опасался нагрубить снова. Видать, получили от мужичка за нас приличную мзду.

Остальные, майор и капитан, выходить вообще не стали. Но я ухватил краем глаза, что кто-то из них, скорей всего Леша Белый, наблюдал процедуру передачи из окна штабного вагона. Бал-то, и правда, закончен…

Где-то рядом со штабным под запором сидит мой друг Ван-Ваныч и тоже наблюдает за куплей-продажей, страдая от невозможности чем-то нам помочь. Крикнуть бы на прощание, для поддержания духа, на нашем с ним языке… Да побоялся. Штабисты ему и это, кроме последней свары со стражем, впишут потом в дело.

— А девки? — продолжал нудить настырный мужичок. — Вы же обещали пару штук?

— Девок тоже нет. — Волосатику торговля уже надоела. — Бери, дядя, что дают, и катись… А то и энтих не получишь!

— Озолотил! — буркнул недовольно мужичок и велел нам грузиться на телегу, устланную соломой. Путь, мол, не короткий.

Про деревню не говорил, и за всю дорогу не промолвил двух слов. Даже не оглянулся. А напрасно. Запросто было сигануть в лес да побежать, о чем мы, конечно, с Шабаном сразу же подумали. Но прикинули: лес незнакомый, болота, зверье, а мы в рванье и без продуктов. Вот поживем на новом месте, куда нас продали, за бутылку, небось, или две, оглядимся, тогда и навострим лыжи. Хорошо, что везут в деревню, а не на шахту, оттуда-то уж точно не вырваться… Капкан.

Старый леший, Лешак, как мы окрестили мужичка, тоже понимал, что нам покудова от него не сбежать. Сидел, уставясь в задницу лошади, да подергивал на взгорках вожжи. На заднице сижу, в задницу гляжу… Невинная загадочка про таких, как он!

Глядя в спину вознице, Шабан толкнул меня в бок: запоминай дорогу! А чего запоминать, она тут всего одна. То каменистая, телега так дребезжит, что наши тощие зады на ней до костяшек пробивает, а то вся в рытвинах и канавах, заполненных водой. Тогда мы слезаем, чтобы облегчить лошади езду. Возница же хлещет кнутом, ему без разницы, едем мы или по своей воле топаем пешедралом. Оплаченный натурой живой товар до места он, уж точно, доставит.

Но если честно, я больше о Зоеньке тогда думал. О том, что вчера майор Леша Белый сделал точный ход, чтобы прервать нашу связь, которую он кишками почувствовал. А теперь и Зоя, и вагончик, проклятый людьми и Богом, как однажды нарекла его теть-Дуня, неведомо где, а я — тоже неведомо где. И мой надежный почтальон Костик уже не принесет Зоин голос и не унесет мой.

Может, Шабан прав, что дорогу обратно надо зарубить в памяти, чтобы скорей вернуться? Пусть в нашу вагонную тюрьму, но в которой рядом будет Зоя.

Была бы только ночка, да ночка потемней…

Еще почему-то вспомнился директор Мешков.

Да не почему-то, а все потому же. Если удастся бежать темной ночкой, я суку Мешкова, который придумал наш вагончик, из-под земли достану! Вот главная цель моей жизни!

Я даже могу представить, как это будет. Приеду, значит, в Москву и на вокзале спрошу, где тут у вас проживает товарищ сука Мешков? Нет, никакой он мне не товарищ, даже не гражданин, просто сука!

Спрошу так: а где живет большая сука Мешков? Если не скажут, а станут скрывать, обойду улицу за улицей, дом за домом, но его разыщу. Он откроет мне дверь, а я выстрелю ему в лицо. Нет, не так. Он тогда не почувствует, как мы его люто ненавидим. Я сперва скажу: «Слушай сюда, сука Мешков, мелкая падла, ханурик хреновый, микроба чумная… Ты Таловку помнишь? Ты помнишь, дрянь, как посадил нас в вагончик и пустил по России?!». А когда он вспомнит и затрясет своей ржавой ублюдочной мордой с белыми от страха глазами, я добавлю твердо: «Так вот, недоносок мерзопакостный, знай, меня прислали от имени вагончика, чтобы тебя, суку, наказать. Наш, вагонный, самый справедливый суд в мире приговорил тебя к смертной казни через расстрел!».