Вадим - [75]

— Э-э… — крякнул Дима. — А на чем ты остановилась?

— Я про ребенка все переписала. Он умер, потому что у него сердце не выдержало. Типа того. Это оказался сын его брата… Просто мне окончание с усыновлением и счастливой семейной жизнью показалось слишком розовым и сопливым. Нет, ну сам посуди. Все сразу бы подумали: а, ну естественно, только женщина такой душещипательный предмет может в роман занести, курица. Пафосно.

Дима произнес неопределенно:

— Ну ты даешь…

Маша вздохнула:

— Да, но что теперь? Я хотела написать роман, иллюстрирующий простую мысль. Пусть даже не новую. О том, как не надо жить. Надо, типа, думать и чувствовать. Несмотря на то что жить трудно. Что приходится мириться с большими и маленькими разочарованиями, с собственным несовершенством… с непониманием, стыдом, одиночеством. Я как бы хотела примирить читателя с таким положением вещей… Это жизнь, но все равно надо оставаться человеком…

— Ну да, у тебя есть эта склонность к поучениям, — скупо посочувствовал Дима.

— Слушай, а тебе самому разве не надоел уже весь этот стеб в современной литературе… разные пустые басни? Они все бессмысленные. Меня, например, от них тошнит уже. Вообще, я считаю — хотя это пока что сложно представить… надо двигаться к созданию каких-то субстанциальных ценностей. Осязаемых, позитивных…

— Ну да… — промямлил Дима.

— Но в итоге, возвращаясь к роману, — своей цели я не достигла, все расползлось, разверзлось… Знаешь, как жалко было ребеночка…

Маша посмотрела на одиноко стоящее в углу инвалидное кресло и начала тихо скулить.

Дима возмутился:

— Слушай, а что ты теперь-то ноешь? Я тебе сто раз говорил, что в литературу нельзя заносить такие приемы, — несчастных детей, животных… Это всех сразу разводит на чувства… Только малоталантливые авторы, которые — э-э… э-э — не могут другими средствами убедить читателя, прибегают к подобным приемам…

Маша всхлипнула.

— Ну ладно… — сжалился Дима. — Еще что-нибудь придумаешь.

Вдруг его осенило:

— Слушай, я, конечно, тобой восхищаюсь и все такое… но мне кажется, тебе до сих пор не пришла в голову самая простая и гениальная мысль. Просто написать — э-э… «Вадим встал утром и ощутил безмерную любовь к жене. Он зашел к ней в комнату, сел рядом с ней, спящей», м-м… «уткнулся лицом в ее теплые волосы, пахнущие ванилью…»

Маша помолчала, шокированная.

— Ну уж этого я от тебя не ожидала… Не приходило в голову… да сто раз приходило, только я никогда так не напишу. За кого ты меня принимаешь? За Даниэлу Стил? «Восхищаюсь и все такое…»

Дима фыркнул:

— Ой, да ладно… Подумаешь… Мы ж не в девятнадцатом веке живем. Теперь не обязательно все мотивировать. И нечего стесняться заимствовать, даже из массовой литературы… Вон, как Пелевин… Ты ж не постеснялась — эти эпизоды с Богом, японцами — чистый Пелевин…

От обиды Маша задохнулась и швырнула трубку.

Через какое-то время Дима перезвонил.

— Алло, — сказала Маша.

— Ладно, не дуйся. Мир, а?

Маша промолчала.

— Ты же знаешь, я тебе только добра желаю. Э-э… я перечитал еще раз некоторые места. Если честно, то роман надо еще редактировать. Там черт ногу сломит. Все м-м… как-то сумбурно, структуры никакой нет, тяжело читать. Э-э… столько разных персонажей, которые ни за чем не нужны… И всяких раздумий Вадима слишком много. Все прыгает с одного на другое…

Маша обиделась не на шутку. Подошла к компьютеру, сузив глаза:

— Ах так, персонажей много…

И стала методично вытирать Диму из романа.

Дима остался только в рассказе «Бухгалтер Дима». Там он каждое утро с тоской оглядывал в зеркале свое склонное к полноте туловище и прыщеватое лицо. Затем мастурбировал в душе и шел на работу. Одна нога у него была сорокового размера, а вторая — тридцать девятого, и один ботинок всегда морщился и жалко выгибался носом кверху. Жена пилила его нещадно, а он боялся сказать слово против.