В железном веке - [18]

— Значит, тут уж во всяком случае они не спят, — наивно заключила Петра.

— Не только не спят, но прямо-таки огнем пышут! Вот как! И это именно самое печальное. Ведь душевное бодрствование не то же самое, что физическое. Мы говорим «человек спит», когда у него душа спит; физиологические функции во время сна не замирают. А в данном случае они уж наверняка действуют, да еще усиленно! Чем мельче душа и сердце, тем вместительнее желудок.

Петра недоумевала.

— Ведь наши крестьяне такие работящие, такие просвещенные, — возразила она.

— А может, они высыпаются после чересчур тяжелого дня, и пробуждать к жизни таких до смерти утомленных людей грешно. Некогда здесь, на нашей родине, мы не спали: наши крестьяне, наши рабочие, каждый на своем фронте, — шагнули далеко вперед и разбудили остальные северные страны. Беда в том, что в наше чертовски грозное время спать нельзя: за рубежом готовятся, повидимому, крупные события.

— А как ты думаешь, твой зять тоже такой? — спросила Петра, пораженная тем, что услышала.

— Йенс Воруп честный малый, но он либерал, англоман с головы до пят! Это тип современного датского крестьянина — крестьянина, взращенного Высшей народной школой. Он преследует вольнодумство, а сам, как это ни смешно, является порождением нового экономического направления свободомыслящих — либерализма. Его стихия — свободная конкуренция с девизом: «один против всех, вое против одного». Ему никто и ничто не дорого. Даже чувство сословной солидарности живет в нем как-то особняком от этой его установки: дальше участия в кооперативных предприятиях он не идет. Сравни его с моим отцом, и ты сразу увидишь разницу. Отец не обременил хутор никакими долгами. Йенс же сумел за десять лет обвесить его до самой крыши грузом ипотек. И это несмотря на то, что он, как крестьянин, куда более деловой человек, чем отец. Отец мыслит себя социальной единицей, и хотя он, как и другие старогрундтвигианцы, намного религиознее, чем Йенс и его поколение, у меня с ним чаще находится общий язык, чем с зятем. С Йенсом меня разделяет социальный момент, а не мое свободомыслие. Люди его толка инстинктивно ненавидят все, в чем есть социальная направленность; наш крестьянин экономически в гораздо большей степени индивидуалист, чем наши промышленники и ремесленники. И это объясняется тем, что мораль его построена не столько на грундтвигианских заветах, сколько на поклонении золотому тельцу.

Перед Петрой так и мелькали иностранные слова и совершенно новые для нее понятия. Она была умной и любознательной женщиной, но, как она ни морщила свой лоб, усеянный мелкими веснушками, она все же не могла следовать за ходом мысли Нильса. А что гораздо хуже — когда Нильс говорил, Петре приходилось останавливать свою швейную машину и слушать, — ведь для него это было единственным вознаграждением за все: он обучал ее. И как ни радовалось ее сердце, что у нее такой умный муж, она, вечно озабоченная своими жалкими заказами, даже не могла как следует вникнуть в его речи.

— Теперь, Нильс, помолчи немного и дай мне закончить работу, я должна ее отнести, иначе у нас с тобой завтра не будет денег на обед.

— На обед? — Нильс Фискер лихорадочно сунул руку в жилетный карман и вытащил несколько скомканных бумажек. — Вот, возьми, мне дал их отец. Говорит, что Йенс уплатил ему.

— Если Йенс Воруп платит проценты, значит жди светопреставления! — воскликнула Петра.

Нильс рассмеялся.

— А может, отец взял их из собственного кармана, кто знает, — сказал он.

Подсев к окну, выходившему на восток, он под непрерывный стук швейной машины принялся за работу. Сегодня это был не роман, который он писал, а статья для одной из рабочих газет.

В хорошую погоду Нильс и Петра после обеда выходили обычно погулять вдвоем; иногда они бродили по заросшим вереском холмам, где пасся скот, а иногда спускались к фьорду. Люди глазели на них и говорили:

— Госпожа совершает свою послеобеденную прогулку. Петра огорчалась, Нильс же смеялся.

— Не обращай внимания, — убеждал он ее, — иначе эта беспросветная глупость съест тебя с потрохами!

Под вечер Нильс большей частью опять уходил. Он отправлялся за многие километры от дому, чтобы выступить перед десятком промокших и продрогших батраков.

Возвращался он после таких походов всегда радостно возбужденный. Петра же отнюдь не была в восторге от этих его хождений сквозь мрак и дождь, когда трудно было даже разглядеть дорогу.

— Мало ли что может случиться с тобой ночью, да и простудиться в такую погоду ничего не стоит, — озабоченно говорила она, волнуясь за мужа. — И потом вообще опасно... — она думала о богатеях, питавших к Нильсу жгучую ненависть за агитацию, которую он вел.

Но Нильс и слушать не желал об ее тревогах.

— Знала бы ты, какая это радость, когда от твоих слов в усталых, потухших глазах зажигается свет, — говорил он. — Ведь это единственная радость, которая осталась мне, отставному «фантасту»! А ты слышала, что и с моим преемником там тоже всякие неприятности: он будто бы приставал в школе к девочкам! Но дело замяли; новый учитель, видишь ли, правоверный, — а это главное. Ведь он же не полез ни к кому в карман, — вот это действительно было бы преступлением. А осквернить несколько детских душ — такой поступок можно и простить!..