В железном веке - [16]

Нильсу все это пошло на пользу, больше того — его сомнения создали ему ореол героя. Он слыл подающим большие надежды молодым человеком и, когда окончил семинарию, ему без особых трудностей удалось получить место учителя. От него требовалось одно — держать свои взгляды про себя, и тогда, пожалуй, ему можно будет доверить детей. Эббе не совсем понимал эти рассуждения, но очень был рад за Нильса. Он знал, как страстно любит сын учительское дело, и опасался, что тот не получит места. Только бы он вел себя благоразумно!

Но как раз этого-то молодой учитель, очевидно, и не мог. Нильс считал, что не для того нужны человеку его убеждения, чтобы прятать их за семью замками; и уже на второй год учительства у него произошла стычка с епископом, к которому поступили многочисленные жалобы от родителей. Епископ собственной персоной явился в школу, решив побывать на уроках нового учителя. Дело это могло принять серьезный оборот; но грундтвигианцы — как на родине Нильса в Эстер-Вестере, так и из соседнего прихода, где он тоже учительствовал, — встали за него горой и готовы были ради него открыть там грундтвигианскую школу, в случае если бы Нильса действительно уволили, — и власти замяли дело.

Но атмосфера вокруг него резко переменилась, когда стало ясно, что он вступил на путь, ведущий в лагерь социалистов. Этого ему уже не могли так легко простить — это было изменой богу, отечеству и сословию, из которого он сам вышел. Теперь грундтвигианцы не только не отстаивали Нильса, но всячески травили его и даже подстрекали общину уволить Нильса на основании восьмого параграфа. И добились своего.

Как раз когда вся эта каша заварилась, Нильс женился на бедной, да еще незаконнорожденной девушке, швее по профессии, — тем самым еще подлив масла в огонь. Они поселились в Хижине на Бугорке, откуда открывался великолепный вид. Раньше этот Бугорок служил морским знаком. Хижина принадлежала швее, унаследовавшей ее от своих приемных родителей. Из маленьких окошечек видны были хутора и каждый домик в селе, а далеко на востоке глаз радовал морской простор.

Здесь они часто сидели вдвоем и смотрели на людей, копошившихся внизу, — «двое отверженных», как говорил Нильс Фискер, когда становилось очень уж горько. Отстраненный от любимой работы, он сильно страдал; были дни, когда это так его угнетало, что он не мог никого видеть. Но обычно он не унывал, и тогда взаимоотношения с окружающим миром рисовались ему в светлых красках. Не раз случалось, что он называл их Хижину на Бугорке вышкой, а себя и свою маленькую подругу — выдвинутым далеко вперед сторожевым постом в царстве мрака. И маленькая, слегка кривобокая Петра останавливала свою швейную машину и глядела, радостно изумленная: как в самом деле хорошо, что утренняя заря, разгораясь, румянит их Бугорок задолго до того, как светает внизу, в деревне. Уехать куда-нибудь ни он, ни она не хотели.

— Думается мне, что мое место здесь, — ответил Нильс, когда отец однажды спросил, не лучше ли ему съездить в столицу и там поискать место в какой-нибудь частной школе.

— Там народ все-таки более или менее свободомыслящий; говорят, там даже нравятся люди с передовыми взглядами, — сказал старик. Ему было больно, что сыну не суждено заниматься делом, которое он больше всего любил: возиться с детьми, обучать их.

— Нет, — упорно повторял Нильс Фискер, — мое место здесь, и никуда я отсюда не поеду! Настанет время, когда я смогу, быть может, сделать что-нибудь стоящее, а пока мне приходится довольствоваться маленькой ролью: быть живым укором для вашей нечистой совести.

И он был таким укором. Нильс не позволял запугать себя, не молчал и не прятался, он появлялся повсюду, где шли какие-либо собрания, и не обращал внимания на неприязнь окружающих. Вначале, где бы он ни высказывал свои взгляды, он был одинок, выслушивал насмешки и оскорбительную жалость: ведь он, мол, не больше, как несчастный, наивный фантаст. Но потом к нему присоединился сначала один, потом еще один — глядь! и их уж был маленький отряд, и отряд этот на всех собраниях и всюду, где только мог, наносил мощные удары по устаревшим взглядам, возмещая силой ударов свою малочисленность. Надо думать, что вера Нильса в себя и в правоту своего дела была очень велика, если он все это на себя брал. Его рассудительность и в то же время уверенность в себе не могли не произвести впечатления, особенно на мелкий люд; и многие про себя соглашались с ним, когда он поднимался и брал слово. Но пока на этом и кончалось: открыто выражать свое одобрение мало кто из бедняков решался, из страха перед богатыми крестьянами.

Трудно было старому Эббе разобраться во всем этом. Он возлагал большие надежды на своего единственного сына, и, хотя был очень терпимым и уважал всякое убеждение, добытое ценой большой внутренней борьбы, его глубоко огорчало, что Нильс отрекся от веры своего детства и стал вольнодумцем. Эббе вовсе не считал, что поэтому сын его погибший человек, — но у сына стало меньше шансов на полноценную жизнь; лишь свет веры, по мнению Эббе, придает существованию подлинный блеск и тепло.