В зеркале забвения - [49]

Конечно, расскажи он кому-нибудь: сыну или даже Борису Зайкину о своих изысканиях, каждый из них давно бы посоветовал бросить это бесполезное занятие. Незнамов должен был, в таком случае, рассказать все, открыться до конца. А этого он не мог сделать, точно так же он не мог остановиться в своих, как он уже с горечью убедился, бесплодных поисках. Единственное, что они приносили ему — это новые сновидения, когда он становился Юрием Гэмо, неожиданные озарения в памяти со всеми мелочами обыкновенной, повседневной жизни, неясную и смутную надежду где-то в будущем, быть может, превратиться в Юрия Гэмо, слить свою душу с его душой, и тогда раздвоенное время обретет единство и цельность.

Иностранный отдел Государственной библиотеки имени Салтыкова-Щедрина был оснащен компьютерами, и, с помощью молоденькой служительницы, Незнамов погрузился в недра электронной памяти. Как и ожидалось, никакого успеха это не принесло, как и обращение к систематическому каталогу с сотнями карточек в длинных деревянных ящичках.

Незнамов не был обескуражен неудачей, ожидая именно такого результата. Он давал возможность продолжать поиск, прослеживая и переживая события, происшедшие с двойником. Часто приходила мысль: может, поехать на Чукотку? Там, у истоков жизни Юрия Гэмо, могло произойти нечто удивительное, во всяком случае, в Уэлене никто не мог бы сказать, что человека по имени Юрий Гэмо они не знали. Но они могли не знать его в том мире, в котором существовал Георгий Незнамов…

Борис Зайкин после рождения внучки совершенно преобразился.

— Знаете, у меня появился смысл жизни и физическое ощущение своего дальнейшего продолжения. Еще недавно я смирился с мыслью: умру — и все. Некоторое время его близкие будут помнить, а потом забудут. Заброшенных, забытых могил на наших кладбищах намного больше, чем тех, за которыми еще продолжают ухаживать… А теперь, когда я смотрю в глазенки моей внучки, я думаю: в ней частица моего, и этой моей частицей она увидит далекое будущее…

Незнамов мысленно соглашался с Борисом Зайкиным. Он именно так и думал, когда родился Станислав, и часами мог наблюдать за его быстрым взглядом. Но по мере взросления сына эта мысль все реже посещала его: сын обретал другие, уже неузнаваемые черты характера. Он сам поймал себя на мысли, что все реже обращается к памяти своих родителей, похороненных где-то на необъятных сибирских просторах, в безымянной, скорее всего общей, могиле без всякого знака.

После сумбурных и пьяных магаданских дней и ночей так приятно было вытянуть ноги под самолетным креслом, откинуться и задремать под гул двигателей «Ил-14». Время от времени Гэмо поглядывал в иллюминатор на зеленую поросль тайги, кажущуюся отсюда, с высоты, густой и уютной. Но он-то знал, что эта зелень кишит комарьем и невозможно даже на секунду обнажить лицо: тотчас облепят кровожадные мелкие насекомые, настоящее бедствие тайги и тундры. Там, в Уэлене, на побережье Ледовитого океана, обдуваемого студеным ветром, этого гнуса нет, и он сможет ходить с обнаженным лицом по берегу моря вдоль длинной уэленской косы до Пильхына, или в другом направлении — под скалами Сенлуна.

Самолет садился в Гижиге, Северо-Эвенске и Марково, местах уже северных, но еще лесных, по которым шли на северо-восток русские казаки-землепроходцы, оставляя за собой поколения людей, непохожих внешне на аборигенов, но продолжавших жизнь местных людей. Еще в Анадырском педагогическом училище Гэмо столкнулся с чуванцами, обитателями верховьев Анадыря. Они возделывали землю и ухитрялись не только выращивать картофель, но и получали неплохие урожаи ржи. Но главным образом они промышляли рыбой и собачьим извозом, тихо презирая соседей-оленеедов, или «цукцисек», как они называли тундровых кочевников, снабжавших их оленьим мясом и шкурами. Они считали себя выше чукчей и родным языком считали русский, исковерканный, какой-то шепелявый, однако сохранивший архаические черты русского языка конца семнадцатого столетия.

Гэмо не счел нужным сообщать анадырским властям о своем прилете и, поэтому, выйдя в толпе пассажиров на грунтовое поле старого анадырского аэропорта, располагавшегося на плато над рыбоконсервным заводом, спустился вниз, на берег и на попутном катере пересек Анадырский лиман.

Еще в пути он почувствовал знакомый рыбный дух, идущий из-под толщи коричневатой речной воды. Огромные стада лосося шли на нерест в верховья великой чукотской реки. Их путь отмечали идущие следом белухи и нерпы, выныривающие тут и там по ходу катера. На лимане было ветрено и прохладно, зато на берегу вместе с комариными стаями Гэмо охватило земное тепло тундры. Стоявший в толпе встречающих чуванец Аркадий Косыгин приметил Гэмо и бросился к нему:

— Ты ли это, Юрка?

Они учились вместе в Анадырском педучилище. Аркадий Косыгин увлекался театром, играл в местной художественной самодеятельности, несмотря на шепелявость и неистребимый чуванский акцент, пользовался успехом у нетребовательного анадырского зрителя. Уверовав в свой артистический талант, Аркадий, не доучившись на педагога, уехал в Магадан и попытался поступить в тамошний музыкально-драматический театр, где временами исполнял роль безмолвного статиста, а больше подвизался в качестве помощника администратора.