В зеркале забвения - [32]

— Если вам неприятно, чего об этом рассказывать! — махнул рукой Незнамов.

— Да нет, — как-то нерешительно продолжал Зайкин.

Незнамов начал понимать его: бывает такое, не хочется, неприятно, а надо сказать, потому что в освобождении от бремени несказанного может быть и толика облегчения.

— Служил я в Карелии, — начал рассказывать Зайкин. — Должен вам сказать — мне просто сказочно повезло: городок этот на северном берегу Ладоги назывался Питкяранта, часть наша маленькая, обеспечивали мы секретную связь, короче говоря, были шифровальщиками. В те времена ни о какой дедовщине и речи не было. Хотя, в других частях, может, и случалось что-нибудь похожее, но только не у нас. В некотором отношении мы жили лучше офицеров: отдельная казарма, отдельное питание, освобождение от нарядов, бывали даже командировки в Ленинград. И уж что было совсем необычно: приезды родных. Мои-то погибли в блокаду все до одного: отец, мать, братья, сестры. Я выжил, потому что был эвакуирован вместе со школой. А приезжала ко мне моя девушка — Тоня. Антонина. Какое то было счастливое время!

Зайкин немного помолчал. Видно было, что воспоминания волнуют его, хотя пока ничего такого особенного не сообщил.

— И однажды я заметил, что моя Тоня в разговорах часто упоминает какого-то студента Коравье. Погадал я про себя, вроде фамилия нерусская. Тогда, после войны, много иностранцев приехало к нам учиться, особенно из стран народной демократии. По фамилии новый знакомый Тони вроде бы француз… Лавуазье, Монтескье, Коравье… И тогда я заревновал мою Тоню-Антонину! Ну что я, еврей-солдат, по сравнению с иностранным студентом-французом? Смешно! Грустно мне стало, а моя Антонина сразу это заметила… Спрашивает, что со мной, почему я вдруг взгрустнул. Крепился я, а потом прямо, по-солдатски рубанул, что, мол, если у тебя с этим французом какие-то шашни, можешь больше ко мне не приезжать и прекратить переписку… А она как засмеется! Тогда у нее все зубы были целы — кривоватые, но крупные, белые, блестящие — прямо солнцем сверкал рот! Какой такой француз, смеялась она, он — чукча! И, можете мне поверить, дорогой друг, мне сразу стало легче.

— Выходит, что чукча — не конкурент французу, — с плохо скрытой обидой заметил Незнамов.

— Вот именно!.. Сейчас, конечно, я бы так не думал. Что мы тогда знали о чукчах? Что это дикий, вроде эскимосов, народ, затерянный в пространствах Севера. Ездят они на собаках, на оленях, живут в чумах…

— В ярангах, — поправил Незнамов.

— В ярангах, — послушно поправиться Зайкин, — грызут сырое, замороженное мясо. Словом, стало мне сразу легко и весело… Но с тех пор я заинтересовался этим народом. Стал читать. Тогда о чукчах писал только один писатель — Тихон Семушкин. Его роман «Алитет уходит в горы» даже получил Сталинскую премию.

— Потом у чукчей появился свой писатель, — с нарастающим волнением проговорил Незнамов, — Юрий Гэмо.

Зайкин задумался.

— Нет, о таком не слышал, — сказал он. — Может, поздний, новый, какой-нибудь модернист-концептуалист? Я их не читаю, неинтересны они мне. У меня вкусы простые, незатейливые — классика, реализм… Меня сейчас мучает одна мысль. Неужто человек изначально заражен национализмом? Ведь я тогда чувствовал себя настолько выше того несчастного чукчи Коравье, что не считал его серьезным соперником. И в то же время мои некоторые русские сослуживцы, в свою очередь, явно подчеркивали свое превосходство надо мной только потому, что я еврей, а они — русские. Вот что это такое, дорогой мой друг?

— Я об этом тоже думал, — ответил Незнамов.

Он еще не отошел от странного волнения, когда Зайкин заговорил о Коравье, ближайшем друге Юрия Гэмо. Если Тоня-Антонина встречалась с ним, то она не могла не встречаться с Юрием Гэмо. Как же так? Или она не стала знакомить с ним своего жениха?

Приближение к опасной черте так взволновало Незнамова, что Зайкин заметил это, но рассудит по-своему:

— Сейчас я, конечно, никакой не националист! Я уверен, что у этого народа много достойных, образованных людей. Я видел афишу: Государственный чукотско-эскимосский ансамбль «Эргырон»! Значит, и артисты у них завелись. Но даже если бы у них ничего такого не было, у меня достаточно здравого смысла не считать себя выше кого бы то ни было. Это мораль пещерного человека. Когда сосед, но уже из другой, соседней пещеры, считался чужаком, почти что животным и даже заслуживающим съедения…

Звучание тревожной внутренней музыки потихоньку ослабевало, дыхание выравнивалось, и Незнамов возвращался в нынешнее бытие, внутренне радуясь тому, как отдалялась опасная черта, к которой он приблизился вплотную.

— У нас совсем другое, — сказал он. — Нас, ингерманландцев, за особый народ даже и не считали. Да, говорили, вы же такие русские и внешне, и по разговору! А я в детстве с бабкой и дедом по-нашему говорил. А сейчас в памяти остались отдельные слова да детские песни. А у вас целый живой, существующий народ и даже государство — Израиль! С таким тылом можно весело жить!

— Какой тыл, какой Израиль! — махнул рукой Зайкин. — Я уже говорил раньше — ничего еврейского у меня нет, и даже в детстве не было! И я давно понял, что копание в национальных корнях, поиски процента истинной крови — ни к чему хорошему не приведут. Чистота крови — это удел первобытных, изолированных пленен, которые ни с кем не общались, жили в глухом лесу, в глубинной, недоступной тундре. Как ни парадоксально — чем развитее и цивилизованнее народ, тем он смешаннее. Да что тут далеко ходить — возьмем Америку!