В зеркале морей - [69]

Бедняга! Не думали мы тогда, что очень скоро он сам… Однако я ничем не мог его утешить. Мне самому было страшновато.

В тот день у Бантера была еще другая неприятность. Один из служащих в порту — будь он проклят! — явился под каким-то предлогом на борт, но, в сущности, как думал Бантер, его привело неуместное любопытство — неуместное с точки зрения Бантера. Поговорив о том, о сем, он вдруг сказал:

— Не могу отделаться от мысли, что я вас где-то уже видел, мистер штурман. Если бы вы напомнили мне, как вас зовут…

Бантер, — вот почему так трудно жить, храня в душе тайну, — встревожился. Весьма возможно, что этот человек встречал его раньше; печально, что у него такая хорошая память. Сам-то он не мог запомнить каждого бездельника в доке, с которым ему когда-либо приходилось иметь дело. Бантер дал отпор этому человеку, повернувшись и посмотрев на него с тем внушительным, суровым и грозным видом, который придавали ему его необычные волосы.

— Моя фамилия Бантер, сэр. Ваша любознательность теперь удовлетворена? Я не спрашиваю, как зовут вас. Этого я и знать не желаю. Мне это ни к чему, сэр. Человек, который преспокойно говорит мне в лицо, что не уверен, видел ли он меня раньше, — такой человек или хочет сказать дерзость, или ничем не отличается от червя! Да, сэр, я сказал «от червя» — от слепого червя!

Молодчина Бантер! Именно так и следовало поступить. Он попросту прогнал этого прощелыгу с судна, как будто каждое его слово было ударом. Но упорство этого толстокожего парня, одержимого любопытством, было удивительно. Под натиском разгневанного Бантера он, конечно, убрался с судна, не проронив ни слова и только стараясь прикрыть свое отступление жалкой улыбкой. Но, едва ступив на мол, он решительно повернулся и стал таращить глаза, на судно. Он стоял совершенно неподвижно, как причальная тумба, и его тупые глазки смотрели не мигая, точь-в-точь как два иллюминатора.

Что было делать Бантеру? Понятно, он чувствовал себя очень неловко. Не мог же он залезть в сухарный ящик. Вместо этого он занял позицию позади бизань-мачты и отвечал таким же немигающим взглядом. Так они стояли довольно долго, и я не знаю, у кого из них первого закружилась голова, но человек на пристани, которому не за что было держаться, устал быстрее, махнул рукой, признавая себя побежденным в этом своеобразном поединке, и наконец ушел.

Бантер сообщил мне, что «Сапфир», «эта жемчужина», как называл он его саркастически, завтра выходит в море, чему он очень рад. Хватит с него этого дока! Я понимал его нетерпение. Он приготовился к любым невзгодам, ка «кие могло принести плавание, но теперь ясно, что он не был готов к тому удивительному испытанию, которое ожидало его, — и как раз в Индийском океане — именно там, где бедняга потерял когда-то свое судно, а вместе с ним и свое счастье, и, по-видимому, навсегда.

Что касается угрызений совести, которые вызывала в нем эта тайна, я представлял себе, как сильно должен был страдать такой благородный человек, как Бантер. И все же, говоря между нами и отнюдь не желая казаться циничным, нельзя отрицать, что даже у благороднейшего из нас страх перед разоблачением играет немалую роль при угрызениях совести. Я не стал говорить об этом Бантеру напрямик, но, так как бедняга продолжал твердить одно и то же, я сказал ему, что у многих честных людей есть свои тайны, а что касается его вины, то она у него на лбу не написана, и о ней никто не догадывается, а стало быть, нечего беспокоиться. К тому же через двенадцать часов он уже уйдет в море. Он ответил, что эта мысль приносит некоторое утешение, и ушел с корабля, чтобы провести последний вечер с женой перед долгими месяцами разлуки.

Несмотря на все свое сумасбродство, Бантер не ошибся в выборе жены. Он женился на леди. На настоящей леди. К тому же это была очень славная женщина. Что же касается ее мужества, то я, зная, какие тяжелые времена пришлось им пережить, восхищаюсь ею. У нее было истинное, повседневное мужество, на какое способна только женщина, если она принадлежит к той породе, которую я называю неустрашимой.

Черный штурман переживал эту разлуку с женой больше, чем когда-либо раньше, в те годы, когда его преследовали неудачи. Но она была из той породы неустрашимых, и ее милое лицо не выражало такой тревоги, как лицо черноволосого, похожего на пирата, но достойного штурмана «Сапфира». Быть может, на совести у нее было спокойнее, чем у ее мужа. Разумеется, в его жизни не было ни одного скрытого от нее уголка, но совесть женщины как-то более изобретательна, когда приходится подыскивать убедительные и веские оправдания. Вдобавок все зависит от того, кто нуждается в этом оправдании.

Они договорились, что она не придет на пристань провожать его.

— Удивляюсь, как это ты еще хочешь смотреть на меня, — сказал этот чувствительный человек, но она не засмеялась.

Бантер был очень чувствителен; наконец, он простился с ней наскоро и ушел. На борт он явился вовремя и произвел, как всегда бывало, впечатление на речного лоцмана в помятой соломенной шляпе, который должен был вывести «Сапфир» из дока. Речной лоцман был очень вежлив с величественным старшим помощником, у которого была такая необычная внешность. «Вот прекрасный манильский трос для тросового стопора, мистер… э-э-э… Бантер, благодарю вас». Морской лоцман, покинув «жемчужину», благополучно вышедшую из Дувра в Ламанш, рассказывал своим приятелям, что на сей раз старший помощник «Сапфира» слишком хорош для старого Джонса.