В зеркале морей - [6]
О юность! Ее сила, ее вера, ее фантазия! Для меня «Джуди» была не старым корытом, перевозившим груз угля, — для меня она олицетворяла борьбу, проверку, жизненное испытание. Я думаю о ней с удовольствием, с признательностью, с грустью, — как думаете вы об умершем, которого любили. Я никогда не забуду её… Передайте бутылку.
Как-то ночью, когда мы выкачивали воду, привязанные — как я объяснял — к мачте, оглушенные ветром и такие подавленные, что у нас не хватало сил даже пожелать себе смерти, тяжелый вал хлынул на борт и пронесся над нашими головами. Едва переведя дыхание и повинуясь велениям долга, я крикнул: «Крепче держитесь. ребята!» — и вдруг почувствовал, как что-то твердое, плывущее по палубе, ударилось о мою ногу. Я попробовал поймать этот предмет, но промахнулся. Вы понимаете, было так темно, что мы на расстоянии фута не могли разглядеть друг друга.
После этого толчка судно на минутку успокоилось, и неведомый предмет снова ударил меня по ноге. На этот раз я его поймал, это оказалась кастрюля. Сначала, отупев от усталости и думая только о помпах, я не понял, что у меня в руке. Вдруг меня осенила догадка, и я заорал:
— Ребята, рубку снесло! Бросайте помпы! Идем искать кока!
На носу была рубка, в ней находились камбуз, койка кока и кубрик. Так как мы со дня на день ожидали, что все это очутится за бортом, матросам приказано было спать в кают-компании — единственном безопасном месте на судне. Но стюард Эбрехем с упорством мула цеплялся за свою койку — из страха, я думаю, как животное, которое не хочет покинуть свое стойло, рушащееся при землетрясении. Итак, мы отправились на поиски. Мы рисковали жизнью, ибо, отвязав веревку, были не в большей безопасности, чем на плоту. Но все-таки мы пошли. Рубка была разрушена, как будто внутри разорвался снаряд. Почти все отправилось за борт — плита, койки матросов, все их имущество, но два столба, поддерживающие часть переборки, к которой прикреплена была койка Эбрехема, каким-то чудом уцелели. Мы обшарили развалины и наткнулись на переборку: тут он и сидел в своей койке среди обломков и пены и беззаботно лопотал что-то бессвязное. Он сошел с ума; окончательно и безнадежно рехнулся под влиянием этого внезапного потрясения, уничтожившего остатки его стойкости. Мы схватили его, оттащили на корму и спустили головой вниз в кают-компанию. Вы понимаете, не было времени нести его с бесконечными предосторожностями и осведомляться о состоянии его здоровья. Те, что находились внизу, все равно подобрали бы его у трапа. Мы торопились назад, к помпам. Такая работа не ждет. Скверная течь — чертовская штука.
Можно подумать, что единственной целью этого дьявольского шторма было — свести с ума беднягу мулата. К утру ветер стих; на следующий день небо было ясно, волнение спало, и судно уже не давало течи. Когда нужно было ставить новые паруса, команда потребовала повернуть назад, — и действительно, больше ничего не оставалось делать. Шлюпки разбиты; палуба выметена начисто; все, что было на носу, снесено; у матросов не осталось ни одной тряпки, кроме тех, какие были на них; провиант испорчен; судно протекает. Мы повернули назад и — что бы вы думали! — ветер подул с востока, прямо нам навстречу. Ветер дул свежий, дул безостановочно. Нам пришлось отвоевывать каждый дюйм пути, но судно протекало не очень сильно, так как волнение было сравнительно невелико. Два часа выкачивания в продолжение четырехчасовой вахты — дело нешуточное, но благодаря этому нам удалось добраться до Фальмута.
Население Фальмута живет происшествиями на море и, несомненно, радо было нас видеть. Голодная толпа корабельных плотников наточила свои инструменты при виде остова нашего корабля. И — клянусь богом! — они здорово нас обчистили. Думаю, судовладелец и без того был стеснен в деньгах. Мы и так уже запаздывали. Затем решено было выгрузить половину угля и законопатить щели. Наконец с ремонтом было покончено, уголь снова погрузили, наняли новую команду, и мы отплыли — в Бангкок. К концу недели мы снова вернулись. Команда заявила, что в Бангкок она не пойдет; ей не улыбались сто пятьдесят дней плавания в такой старой калоше, где из двадцати четырех часов — восемь приходилось выкачивать воду. И в морских бюллетенях снова появилась заметка:
«Джуди». Барк. Из Тайна в Бангкок груз угля; вернулся с течью в Фалъмут; команда отказывается исполнять свои обязанности».
Опять задержка, опять починка. Явился на один день владелец судна и сказал, что «Джуди» находится в полной исправности. Бедный старый капитан Бирд от забот и унижений стал походить на призрак капитана рудокопов. Не забудьте — ему было шестьдесят лет, и он впервые командовал судном. Мэхон заявил, что считает это дело дурацким и что кончится оно скверно. Я любил судно больше, чем когда-либо, и ужасно хотел плыть в Бангкок. В Бангкок! Волшебное слово, чудесное слово. Никакая Месопотамия не могла с ним сравняться. Не забудьте, мне было двадцать лет, я только что был назначен вторым помощником, и Восток ждал меня.
Мы отплыли с новой командой — третьей — и стали на якорь на внешнем рейде. Судно протекало сильнее, чем когда-либо. Казалось, будто проклятые плотники и в самом деле пробили в нем дыру. На этот раз мы не вышли даже из рейда. Команда попросту отказалась работать у брашпиля.
