В южных морях - [87]

Я дважды слышал правильно разрешенный диссонанс. Издали, из города Экватор, к примеру, музыка усиливается, ослабевает и хрипит, словно собачий лай в далекой псарне.

Рабы определенно не перетруждались — десятилетние дети могут сделать больше, не устав, и у апемамских тружеников есть выходные, когда пение начинается вскоре после полудня. Диета скудная; копра и сладкая мякоть пандануса — единственные блюда, какие я видел за пределами дворца, но в количестве, кажется, ограничений нет, и король делится с ними своими черепахами. Во время нашего пребывания на лодке привезли с Курии трех, одна была оставлена для дворца, одна была послана нам, одна подарена деревне. У островитян существует обычай готовить черепаху в собственном панцире, панцири обещали нам отдать, и мы попросили короля наложить тапу на этот глупый обычай. Лицо Тембинока помрачнело, и он промолчал. Колебания в вопросе о колодце я мог понять, поскольку воды на низком острове мало; что он откажется вмешиваться в вопрос стряпни, я даже не надеялся, и пришел к выводу (не знаю, верному или нет), что он не хочет ни в коей мере касаться личной жизни и привычек своих рабов. Так что даже здесь, при полном деспотизме, общественное мнение кое-что значит, даже здесь, в атмосфере рабства, есть какой-то уголок свободы.

Жизнь на острове течет размеренно, спокойно, благонравно, как на образцовой плантации у образцового плантатора. В благотворности этого сурового правления сомневаться невозможно. Для большинства апемамцев характерны причудливая любезность, мягкие, приятные манеры, нечто женственное и угодливое; об этом говорили все торговцы, это ощущали даже столь малолюбимые жители, как мы, это было заметно даже в поваре, даже когда он позволял себе наглость. Король со своим мужественным, простым поведением очень резко выделяется из всех, его можно назвать единственным гилбертянцем на Апемаме. Столь обычное в Бутаритари насилие здесь как будто бы неизвестно. Кражи и пьянство тоже. Меня уверяли, что в виде эксперимента на пляже перед деревней оставили золотые соверены — они так и лежали нетронутыми. Пока мы жили на острове, спиртного у меня попросили всего лишь раз. Обратился за ним весьма благопристойный человек, носивший европейскую одежду и прекрасно говоривший по-английски, — зовут его Тамаити, или, как переделали это имя белые, Том Уайт: он один из королевского суперкарго получает в месяц три фунта и проценты, кроме того, он медик и в личное время колдун. Однажды он нашел меня на окраине деревни в жарком укромном месте, где ямы для таро глубокие, а растения высокие. Здесь Том Уайт подошел ко мне и, озираясь, будто заговорщик, спросил, есть ли у меня джин.

Я ответил что есть. Том Уайт заметил, что джин запрещен, какое-то время расхваливал этот запрет, а потом стал объяснять, что он врач, что джин необходим ему для настоек, что у него не осталось ни капли и что будет благодарен мне за какое-то количество. Я сказал ему, что, сходя на берег, дал королю слово, но поскольку тут столь исключительный случай, немедленно отправлюсь во дворец и не сомневаюсь, что Тембинок возражать не будет. Том Уайт тут же смутился, перепугался, попросил в самых трогательных выражениях не выдавать его и исчез. У него не было смелости повара, прошла неделя, прежде чем он осмелился вновь показаться мне на глаза, да и то по приказу короля и по особому делу.

Чем больше я наблюдал это торжество твердого владычества и восхищался им, тем больше занимала и тревожила меня проблема нашего будущего. Здесь люди защищены от всех серьезных несчастий, избавлены от всех серьезных тревог и лишены того, что мы именуем нашей свободой. Нравится им это? И какие чувства питают они к правителю? Задать первый вопрос я, разумеется, не мог, туземцы, пожалуй, не могли на него ответить. Даже второй был щекотливым, однако в конце концов, при очаровательных и странных обстоятельствах, я нашел возможность задать его и услышать ответ. В небе висела почти полная луна, дул великолепный ветерок; остров был освящен, как днем, — спать было бы святотатством; и я гулял в кустах, играя на своей дудке. И возможно, звук того, что мне лестно называть своей музыкой, привлек в мою сторону другого странника в ночи. Это был молодой человек, облаченный в великолепную циновку. С венком на голове, потому что он шел с танцев и пения в общественном зале; лицо его, тело и глаза были чарующе красивы. На островах Гилберта часто встречаются юноши с этим нелепым совершенством; мы впятером провели полчаса, восхищаясь одним парнем на Марики; и Те Копа (моего приятеля с венком и в превосходной циновке) я видел уже несколько раз и давно счел самым красивым животным на Апемаме. Приворотное зелье восхищения, должно быть, очень крепкое, или туземцы особенно восприимчивы к его действию, потому что на этих островах я восхищался только теми, кто искал моего знакомства. Итак, это был Те Коп. Он повел меня к берегу океана, и мы часа два курили, разговаривали на сверкающем песке под неописуемо яркой луной. Мой приятель выказал себя очень чутким к красоте и прелести этой поры. «Хорошая ночь! Хороший ветер!» — то и дело восклицал он и этими словами словно поддерживал меня. Я давно придумал это повторяющееся выражение восторга для персонажа (Фелип в рассказе «Олалла»), задуманного только отчасти животным. Но в Те Копе не было ничего животного, была только детская радость этой минуты. Те Коп был меньше доволен своим компаньоном или, по крайней мере, имел любезность сказать так, почтил меня перед уходом, назвав «Те Коп», обратился ко мне «Мое имя!» с очень нежной интонацией, быстро положив при этом руку мне на колено; а когда мы поднялись и наши пути начали разделяться в кустах, дважды воскликнул с какой-то мягкой радостью: «Ты мне очень понравился!» Он с самого начала не делал секрета из страха перед королем, не хотел ни садиться, ни говорить громче, чем шепотом, пока между ним и монархом, уже безобидно спящим, не оказалась вся протяженность острова; и даже там, рядом с окружающим морем, где наш разговор заглушался шумом прибоя и шелестом ветра в пальмах, продолжал говорить осторожно, понижая свой серебряный голос (довольно громко звеневший в хоре) и озираясь, словно боялся шпиков. Странно, что я потом уже не видел его. На любом другом острове в Южных морях, если я провел половину того времени с любым туземцем, он наутро пришел бы ко мне с дарами и ожидал бы ответных. Но Те Коп исчез в кустах навсегда. К моему дому, разумеется, подходить запрещалось; но парень знал, где найти меня на океанском пляже, куда я ходил ежедневно. Я был Каупои, богатый человек, мой табак и товары для торговли считались нескончаемыми, он был уверен в подарке. Не знаю, как объяснить его поведение, разве только тем, что Те Коп вспомнил со страхом и раскаянием один отрывок из нашего разговора. Вот он: