В южных морях - [85]

Время шло, и мы больше его не видели. Наступил период полнолуния, когда человек считает, что стыдно спать; и я допоздна — до полуночи, а то и за полночь — гулял по светлому песку и качающимся теням пальм. При этом играл на флажолете, которому уделял много внимания; пальмовые листья трепетали вверху с металлическим стуком; и босые ноги почти беззвучно ступали по мягкой почве. Но когда я вернулся в Экватор, где все лампы были погашены, жена (она все еще не спала и выглядывала наружу) спросила, кто шел следом за мной. Я решил, что это шутка. «Вовсе нет, — сказала она. — Когда ты проходил, я дважды видела, что он шел почти вплотную за тобой. Оставил тебя только возле угла маниапа; и наверно, до сих пор за кухней». Тут я побежал туда — как дурак, без оружия — и столкнулся лицом к лицу с поваром. Он перешел линию моего талу, что само по себе каралось смертью, и в этот час мог находиться здесь лишь затем, чтобы украсть или убить, осознание вины сделало его пугливым, он повернулся и молча побежал от меня в ночь. Я догнал его, дал пинка в то место, откуда ноги растут, и он вскрикнул тонко, как ушибленная мышь. Думаю, решил в этот миг, что его коснулось смертоносное оружие.

Что ему было нужно? Моя музыка может скорее разогнать, чем собрать слушателей. Я любитель и не мог предположить, что ему интересна моя интерпретация «Венецианского карнавала» или что он пожертвует сном ради вариации на тему «Пахаря». Какие бы у него ни были намерения, позволять ему бродить ночью среди домов было нельзя. Одно слово королю, и этого человека не станет, то, что он совершил, непростительно. Но одно дело убить человека самому, совсем другое — наушничать за его спиной, чтобы его убил кто-то третий; и я решил разобраться с этим типом по-своему. Рассказал А Фу о случившемся и велел привести повара, как только его найдет. Я думал, это будет нелегко; ничего подобного, повар пришел по собственной воле: это был акт безрассудства, от моего молчания зависела его жизнь, и лучшее, на что он мог надеяться, — это то, что я забуду о нем. Однако он явился с уверенным видом, без извинений или объяснений, пожаловался на полученные ушибы и притворился, что не может сесть. Полагаю, я самый слабый мужчина на свете, я ударил его в наименее уязвимое место крупного тела, нога моя была босой, и я даже не ушиб ступню. А Фу не мог сдержать смеха. Я же, понимая, в чем причина его страха, нашел в этой наглости своего рода отвагу и втайне восхитился этим человеком. И пообещал, что ничего не скажу королю о ночном приключении, что позволяю ему, когда он будет выполнять поручения, пересекать мою линию тапу в дневное время, но если только увижу его здесь после захода солнца, пристрелю на месте, и в подтверждение своих слов показал револьвер. Повар, должно быть, испытал громадное облегчение, но ничем его не выказал, ушел с обычной щегольской небрежностью, и потом мы его почти не видели.

Итак, эти пятеро, из числа которых повар был заменен стюардом, приходили, уходили и были нашими единственными визитерами. Жителей деревни отпугивал круг тапу. Что касается «моей семьи», они жили за своей оградой монахинями. Одну я как-то встретил за пределами ограды, но то была сестра короля, и место, где она появилась (островной лазарет), скорее всего было привилегированным. Остается рассказать только о короле. Он приходил неспешным шагом, всегда один, незадолго до еды, усаживался, разговаривал и ел с нами, как старый друг семьи. Гилбертянский этикет, кажется, ущербен в отношении ухода из гостей. Вспомните наши затруднение с Караити, и было что-то детское, смущенное в отрывистой фразе Тембинока «Теперь хочу идти домой», которую сопровождало неуклюжее вставание и за которой следовал грубый уход. Это было единственным пятном на его манерах, во всем остальном простых, скромных, разумных и достойных. Он никогда подолгу не засиживался, много не пил и копировал наше поведение там, где оно отличалось от его собственного. Например, он быстро перестал есть с ножа. Было ясно, что он решил извлечь из нашего приезда всевозможную пользу, особенно в области этикета. Его беспокоила и ставила в тупик знатность белых визитеров; он называл имя за именем и спрашивал, является ли его обладатель «большим вождем» или хотя бы вообще «вождем», что, поскольку многие были моими добрыми друзьями и не являлись отпрысками королей, иногда становилось затруднительным. Ему трудно было поверить, что общественные классы у нас различаются по речи и что некоторые слова (например) являются тапу на шканцах военного корабля; поэтому он попросил, чтобы мы следили за его речью и где нужно поправляли. Нам удалось убедить его, что в этом нет нужды. Словарный запас у Тембинока поразительно богатый и выразительный. Бог весть, где он набирался слов, однако то ли случайно, то ли интуитивно избегал всяких грубостей и непристойностей. «Обязан», «заколотый», «глодать», «сторожка», «мощь», «компания», «стройный», «вкрадчиво» и «дивный» представляют собой многие неожиданные слова, обогащающие его диалект. Пожалуй, с наибольшим удовольствием он слушал о салюте на шканцах военных кораблей. Благодарность его за этот рассказ была чрезмерной. «Капитаны шхун не говорить мне, — воскликнул он, — видимо, не знать! Твоя знай очень много, знай океан, знай военный корабль. Я думай, твоя знай все на свете». Однако он часто перебивал меня бесконечными вопросами; и самозванец мистер Барлоу зачастую бывал беззащитен перед царственным Сэндфордом. Особенно запомнился один случай. Мы показывали волшебный фонарь, был вставлен диапозитив с Виндзорским дворцом, и я сказал ему, что это дом Виктории. «Сколько фатомов он в высоту?» — спросил король, и я онемел. Это говорил строитель, неустанный архитектор дворцов; хотя он и был собирателем, но ненужных сведений не собирал, все его вопросы имели цель. Главный интерес представляли для него этикет, правление, закон, полиция, деньги — вещи, жизненно важные для него как короля и отца своего народа. Моей задачей было не только сообщать новые сведения, но и уточнять старые. «Мой папа он говори мне» или «Белый человек он говори мне», — постоянно начинал король свои речи, — «Думаешь, он лгать?» Иногда я думал, что да. Однажды Тембинок поставил меня перед трудной задачей, над которой я долго ломал голову. Один капитан шхуны рассказал ему о капитане Куке, король очень заинтересовался этой историей и обратился за более полными сведениями не к словарю мистера Стивена, не к энциклопедии «Британника», а к Библии в версии для островов Гилберта (состоящей главным образом из Нового завета и псалмов). Искал он долго и тщательно; нашел Павла, Феста и Александра медника, но ни слова о Куке. Вывод, разумеется, был такой: этот исследователь был мифом. Вот так трудно, даже для столь одаренного человека, как Тембинок, понять идеи нового общества и культуры.