В южных морях - [77]

У нас на борту была семья туземных туристов, от дедушки до младенца, пытавшихся (после умопомрачительной серии неудач) вернуться на родной остров Перу[55]. Они уже пять раз оплачивали проезд и садились на судно; пять раз их обманывали, высаживали без гроша в кармане на чужие острова или привозили обратно в Бутаритари. Эта последняя попытка оказалась не более удачной; их провизия подходила к концу. Перу был недостижим, и они бодро решились на новый этап изгнания на Тапитуеа или Нонути. С переменой ветра их выбранное наобум место назначения изменилось снова; и подобно лоцману с «Календаря», когда показались Черные горы, они побледнели и принялись бить себя в грудь. Лагерь их, находившийся на шкафуте, огласился жалобами. Их заставят работать, превратят в невольников, бегство невозможно, им придется жить, надрываться и умирать в логове тирана. Своими речами они так перепугали детей, что один (большой неуклюжий мальчик) чуть не бросился за борт. Я почти не сомневался, что им не позволят бездельничать, но могу ручаться, что обходились с ними благожелательно и платили им щедро. Примерно через год я вновь встретился с этими непостоянными странниками на борту «Жанет Николь». Проезд их оплатил Тембинок; с борта «Экватора» они сошли на берег бедняками, а на борту «Жанет» появились в новой одежде, нагруженные циновками и подарками, принесли с собой целый склад продуктов и до конца путешествия катались как сыр в масле; я видел, как они в конце концов высадились на родной остров, и должен сказать, все выказывали больше грусти при расставании с Апемамой, чем радости при возвращении домой.

Мы вошли в северный пролив, петляя между отмелями. Экваториальное солнце слепило глаза, но ветер был сильным, прохладным, и старпом, управлявший шхуной с салинга, спустился на палубу продрогшим. Лагуна была покрыта многоцветной рябью; якорную стоянку оглашал непрестанный рев внешнего моря, и длинный вогнутый полумесяц пальм трепетал и искрился на ветру. Пляж напротив нашей стоянки был увенчан длинной насыпью из белого коралла семи-восьми футов в высоту, увенчанной в свою очередь рассеянными, разнохарактерными постройками дворца. С юга к нему примыкает деревня, горстка маниапов с высокими крышами. И она, и дворец казались безлюдными.

Однако едва мы встали на якорь, на пляже появились далекие суетливые фигурки, на воду была спущена лодка, и гребцы стали грести в нашу сторону, везя королевский трап. С Темнибоком однажды произошел несчастный случай, и с тех пор он побаивался доверять свою персону гнилым посудинам торговцев в Южных морях, поэтому соорудил деревянную раму, ее доставляли на судно, едва оно появлялось, и она оставалась привязанной к его борту до отплытия. Гребцы, доставив эту штуковину, немедленно вернулись на берег. Они не могли подниматься на борт, и мы не могли сойти на берег, по крайней мере, без риска совершить правонарушение; разрешение на сообщение с берегом король давал самолично. Последовал перерыв, во время которого обед задерживался ради этого великого человека; вид трапа, дающего некоторое представление о его грузном теле и остром, изобретательном уме, весьма возбудил наше любопытство, и мы с чем-то похожим на волнение увидели, что пляж и насыпь внезапно почернели от сопровождающих вассалов, король и свита сели в лодку (командирскую шлюпку с военного корабля), и она понеслась к нам по ветру, царственный рулевой ловко подвел ее к нашему борту, с настороженным видом поднялся по трапу и грузно спустился на палубу.

Не так давно он был чрезмерно ожиревшим, что уродовало его и превращало в бремя для самого себя. Приплывшие на остров капитаны советовали ему ходить пешком; и хотя это шло вразрез с житейскими привычками и традициями его положения, он успешно пользовался этим средством. Дородность его теперь была умеренной, вы назвали бы его скорее дюжим, чем жирным, но походка оставалась вялой, неловкой, слоновой. Он не останавливается, не спешит, но идет по своему делу с какой-то неукротимой медлительностью. Нельзя было видеть этого человека и не поразиться его необычайно театральной внешности: орлиный профиль, будто у Данте в маске, грива длинных черных волос, глаза блестящие, властные и пытливые, кое-кому такое лицо могло бы принести состояние. Голос вполне соответствовал лицу, был резким, сильным, грозным, с какой-то ноткой, напоминающей крик морской птицы. Там, где нет мод, где вводить их некому, мало кто следует им, если они введены, и никто их не подвергает критике, Тембинок одевается — как жил сэр Чарльз Грандисон — «по своему усмотрению». Носит то женский халат, то военно-морскую форму, то (большей частью) маскарадный костюм собственного изобретения: брюки и своеобразный пиджак с фалдами, крой и пригонка для островного мастера поразительны, материал неизменно красив — зеленый бархат или ярко-красный шелк. Этот маскарад идет ему великолепно. В женском халате он выглядит невероятно зловеще и таинственно. Я зрительно представляю его, неторопливо идущего ко мне под жгучим солнцем, похожего на персонажа из сказок Гофмана.

Визит на борт судна, такой, как тот, при котором мы присутствовали, представляет собой главное занятие и главнейшее развлечение в жизни Тембинока. Он не только единственный правитель, но и единственный торговец в своем тройном королевстве: Апемаме, Арануке и Курии — островах, где много растительности. Плоды таро идут вождям, которые делят их по своему усмотрению среди ближайших сторонников; но определенные виды рыб, черепахи, которых в изобилии на Курии, и весь урожай кокосовых орехов полностью принадлежит Тембиноку. «Копра