В Ясной Поляне - [2]

Лев Николаевич назвал высокую особу, к которой он адресовался по этому делу за защитой для молокан, и, видимо, волновался, рассказывая о перипетиях своего ходатайства, которое, вероятно, найдет когда-нибудь свое место в истории нашего сектантства.

Я сообщил графу, что видел его письмо перепечатанным в киевских газетах…

Это, по-видимому, искренне порадовало графа. Мы подошли между тем ко входу в обиталище маститого писателя…

Именно обиталище, никак иначе не могу я назвать, никакого более подходящего определения не могу я подобрать тому помещению, в которое входил, пробираясь вслед за хозяином по узенькой дощечке, перекинутой через лужу возле здания людской кухни, к грязному черному крылечку!..

Охапка березовых суков, которыми граф топит свою печку, валялась у стенки темной передней – коридорчика!..

В какой-то не то кладовке, не то заброшенной комнатке с открытою дверью, сейчас налево от входа, виднелся велосипед Льва Николаевича.

Мы сделали еще два-три шага вперед и – вошли в полупустую, невзрачную каморку с двумя-тремя колченогими стульями, с простым некрашеным столом и вытертым и выцветшим от времени…

За другим столом такого же сорта, поставленным у одного из двух маленьких окон, работал над бумагами какой-то юноша, вставший с места при нашем приходе, юноша ужасно робкого и простоватого вида, в старом сюртуке с лоснящимися локтями и не в меру короткими рукавами.

Граф снял галоши, снял свою шапку, сам повесил на крюк прибитой к стене грошовой железной вешалки свое пальто-армяк, предоставив мне сделать то же самое, и – передо мной в натуральную величину предстал Лев Толстой в том виде, как его изображают на всех портретах последнего времени!.. В верхнем пальто-армяке или пальто-халате своем граф Толстой выглядит несомненным барином: в том костюме, в котором он оказался теперь, – вырос всем знакомый облик барина «опростившегося». Темно-синяя пестрядная блуза или чуйка, подпоясанная черным ремнем, пресловутые «говяжьи» сапоги, о которых мне говорили толстовцы в деревне, – все было налицо!.. Редкие – не белые как лунь и не седые, а какого-то серого цвета – волосы на голове лежали сбившимися космами; борода, длинная и жидкая, висела такими же отдельными прядями…

Широкий, как будто приплюснутый нос и не скажу, чтобы добрые, напротив – насквозь пронизывающие из-под нависших бровей, проницательные глаза – таков был портрет Льва Николаевича теперь!..

Его проповедь всяческого добра, его несомненные добрые дела, та репутация добрейшей души человека, которая безраздельно и безапелляционно царит среди всех близко знающих его и близко стоящих к нему, – как-то совсем не угадываются и не чувствуются в этих пронизывающих глазах – зеркале души, – скорее злых, чем добрых, скорее холодным острием пронизывающих собеседника, чем согревающих его каким бы то ни было теплым лучом!..

Верьте в то, что глаза зеркало души после этого…

Лев Николаевич, сделав два шага к двери во вторую комнату, сразу нагнулся к ярко разгоревшейся печке…

– Как раскалилась!.. – произнес он, обращаясь к молодому человеку.

– Не надо закрывать трубы…

– Я залью-с, Лев Николаевич…

– Да, да, надо будет залить…

Только после этого хозяйственного распоряжения Лев Николаевич попросил меня войти и сам вошел во вторую комнату своего «обиталища», притворив за собою двери…

Так вот она, святая святых нашего великого писателя, вот она, лаборатория редкого таланта, светлого ума… Разумеется, и комфортабельнее, и уютнее, и роскошнее устраиваются у себя, в Москве, те два камердинера графской семьи, о которых рассказывал мне Константин Михайлов!..

«Многое есть, друг Горацио, на свете…» Ему, этому маститому старцу, который, помимо своего родового состояния, мог бы быть миллионером от одних изданий своих позднейших сочинений, – ничего не надо, кроме этих двух жалких каморок в своей усадьбе?!

Мне вспомнился только что рассказанный мне все тем же Константином Михайловым, пока мы подходили к дому, эпизод с лесом, который собирается якобы оттягать от графа один из соседей его по имению…

– Процесс будет, – добавлял Константин Михайлов. – Только сам граф-то, разумеется, судиться не будет… Он ни за что судиться не пойдет!..

Этому старцу, впрочем еще бравому и бодрому, действительно ничего не надо, если он способен довольствоваться теми двумя комнатами, в которых он живет…

Во второй комнатке, сводом низенького потолка как бы разделенной на две половины, стоит простая железная кровать у задней стены и три простых деревянных стола, заваленных бумагами, книгами, корректурными листами, – в первой половине комнаты…

Несколько таких же простых деревянных стульев у стены, у окон довершают обстановку. По приглашению хозяина я сел было на один из стульев у окна…

– Нет, пожалуйста, сюда, – указал он другой стул визави себя. – Там вам надует из окна…

Сам Лев Николаевич накинул себе на плечи, поверх своей чуйки, желтую вязаную шведскую куртку…

Я справился о здоровье маститого писателя, сказав, как много противоречивых сообщений появлялось в печати и о состоянии его здоровья, и об операции, которой он будто бы решился подвергнуться…