В якутской тайге - [59]

В последнюю ночь никто из нас не спал. Все были слишком возбуждены. Со двора доносился оживленный говор красноармейцев и даже задорный смех. В хотоне и юрте, потрескивая, ярко горели дрова в камельках.

Я беседую с перебежчиком хорунжим Ровнягиным.

— Почему вы ушли из Владивостока и двинулись на Якутск? — спрашиваю у него.

— Мы знали, что Владивосток красные заберут, так как японцы заявили, что они уходят, и нам поневоле пришлось бы уходить в Японию или Китай. Мы были уверены, что Якутию займем и пойдем дальше на Сибирь.

— Значит, вы в Якутии мимоходом?

— Да. Мы рассчитывали из Якутска двинуться на Иркутск, поскольку нам говорили, что в Сибири повсюду восстания и что нас там ждут.

— А что лично вас заставило идти в Якутию?

— Мне хотелось попасть домой, повидаться с родными. К тому же я предрасположен к туберкулезу, а во Владивостоке климат сырой, вредный для легочных больных. В Якутии же, я слышал, климат сухой, сильные морозы, вот я и поехал с дружиной Пепеляева.

— Где ваша родина?

— В Семиреченской области, село Большой Токмак.

— А Михайлов откуда?

— Тоже Семиреченской области, из станицы Большой. Это недалеко от города Алма-Аты.

— Как же вы думали пройти этот путь от Якутска до Семиречья? Неужели с оружием в руках?

— Да. Мы надеялись, что свергнем Советскую власть.

— Почему вы шли против Советской власти?

— Я был против всех крайних партий и крайней левой и крайней правой. Я не хотел, чтобы властвовала какая-нибудь одна партия.

С удивлением смотрю я на перебежчика. Неужели и другие белогвардейцы всерьез были уверены, что Якутскую автономную республику они заберут голыми руками, а Красную Армию закидают шапками и пойдут на Сибирь?!

Светает. И по мере того как рассеивается тьма, виднее становится нам осажденный лагерь, все меньше верится в избавление.

Вдруг за озером на опушку леса выехали четыре всадника. Они что-то кричат, машут винтовками. Потом, заметив наше красное знамя, карьером пускаются к окопам. Следом за ними из лесу показалась новая группа. Впереди ее «дед» Курашов на своем неизменном гнедом коне Ваське и командир дивизиона Мизин.

Всадники вихрем врываются во двор. Бурная радость охватывает нас. Беспрерывно гремит «ура». Заключаем друг друга в объятия, целуемся.

Раненые, оставшиеся в хотоне, запели «Интернационал», и тогда все мы, как один, подхватили могучий гимн борьбы. Многие не выдерживают и плачут.

Но вот постепенно бурная радость улеглась. Пришло несколько подвод с продовольствием, табаком, медикаментами. Их быстро разгрузили. На освободившихся подводах стали перевозить раненых в дальние юрты. Фельдшеры ушли туда же и приступили к перевязке. Тела убитых снимали с баррикад и складывали рядами во дворе.

Прибыло несколько десятков подвод с заячьими одеялами, оленьими и собачьими дохами, с тулупами.

«Дед» Курашов со своим штабом вошел в юрту. Только теперь почувствовалось отсутствие в ней стола и скамеек, которые были сожжены в камельке во время осады. Но все нужное быстро притащили из других юрт. Сели. А слова все еще не идут с языка.

Один из прибывших вынул из кармана кисет, осторожно высыпал все содержимое на стол:

— Закуривай!

Мы потянулись к табаку. Зашуршала газетная бумага. Каждый сворачивал цигарку побольше, чуть ли не с настоящую козью ногу.

«Дед», никогда не расстававшийся со своей трубкой, взглянул на табак, встал, медленными, спокойными движениями начал ощупывать себя, потом уже беспокойно стал рыться в своей полевой сумке. Выражение лица его становилось все озабоченнее. Он заглянул под стол.

Все начали осматривать пол юрты.

— Что, деда, потерял?

Курашов машинально вынул изо рта потухшую трубку, плюнул с досадой и проговорил:

— Да вот трубку потерял! Покурить бы надо, а она куда-то запропастилась.

Кто-то усмехнулся:

— А что у тебя в руке?

Раздался дружный взрыв хохота. Засмеялся и сам «дед», а затем промолвил:

— Вот так штука! Никогда со мной этого не было. Разволновался, видно. Много воевал, но такое, как у вас в Сасыл-сысы, первый раз вижу. От такой картины не только трубку, а и голову потеряешь.

Ефиму Ивановичу Курашову не больше тридцати пяти лет. Он среднего роста, с темной бородой и с такими глазами, под взглядом которых нельзя лгать.

Красноармейцы прозвали его «дедом» за медлительность, основательность, простодушное обращение. Даже провинившегося бойца он урезонивал, не повышая голоса:

— Друг любезный, ты подрываешь авторитет Красной Армии, бросаешь пятно на весь отряд. Надо беречь честь нашу, красное знамя — оно залито нашей кровью.

И надо сказать, такая манера разговора с провинившимся всегда достигала цели. Красноармейцы любили «деда» и сами поддерживали в отряде высокую дисциплину.

Скоро раненых начали эвакуировать в Амгу. Солнце пошло на закат, когда в лесу, за озером, скрылась последняя повозка.

Уходили и мы. Отряд выстроился во дворе. Люди помрачнели, фигуры стали мешковато-сутулыми, заросшие бородатые лица сосредоточены. Мы прощались с погибшими товарищами, прощались с хотоном и юртой, волей судьбы ставшими крепостью Октября на глухом, далеком Советском Севере.

Кто-то запел «Вы жертвою пали в борьбе роковой», остальные подхватили хриплыми, простуженными голосами. Двести винтовок и четыре пулемета трижды разрядились залпами прощального салюта. Сухим раскатистым эхом отозвалась тайга, глухим рокотом ответили ей угрюмые великаны горы.