В волчьей пасти - [125]

Придя наконец в себя, Богорский сказал, грустно улыбаясь.

— Я еще должен вам кое-что вернуть: ребенка!

— Он у тебя? — спросил пораженный Кремер.

Богорский ответил отрицательно.

— Значит, это все-таки ты унес его, а мне сказал неправду? — воскликнул Бохов.

— В последний раз говорю: я не уносил ребенка.

Он поспешно вышел и сейчас же вернулся с молодым красноармейцем.

— Это он, — указал Богорский на молодого солдата.

Тот кивнул, сияя. Принадлежа раньше к команде, обслуживавшей эсэсовский свинарник, он по распоряжению Богорского «выкрал» малыша из постели Цидковского и спрятал его в закуте супоросой свиньи. Там ребенок находится и теперь. Никто в команде об этом не знал…

Немного позже Кремер отправился туда. Он и Бохов обо всем договорились. Ребенка решили устроить в тридцать восьмом бараке.

Команда свинарника тоже сильно поредела. В кое-как сколоченном сарае, куда вошел Кремер, находилось всего несколько заключенных. Он без обиняков сообщил им о цели своего прихода. Для них было полной неожиданностью, что в свинарнике спрятан ребенок.

— Пойдем, — позвал Кремер одного из поляков-свинарей и вошел с ним в хлев.

Перед закутой Кремер остановился.

— Он тут, внутри.

Поляк пополз мимо потревоженной, расхрюкавшейся свиньи в закуту. В глубине, под кучей соломы он и в самом деле обнаружил мальчика. Кремер завернул его в одеяло.

Бохов предупредил обитателей тридцать восьмого барака, и они с нетерпением ждали прибытия малыша. Они пошли за Кремером в общее помещение. Бохов взял у Кремера сверток и положил его на стол. Осторожно откинул одеяло.

Невероятно запущенный и загаженный, лежал перед ними дрожащий ребенок. Потрясенные, смотрели они на него. Он не производил впечатления изголодавшегося: молодой солдат заботился о его питании, но от ребенка шел отвратительный запах. Кремер выпрямился, тяжело дыша.

— А ну-ка, сделайте из него снова человеческое существо…

Несколько решительных товарищей сразу же принялись за дело. Они сорвали с малыша грязные лохмотья. Потом почистили и обмыли его. Среди этих людей был поляк. Он ласково заговорил с мальчиком на его родном языке, растер тряпкой озябшее тельце. Потом ребенка перенесли в спальное помещение и уложили в теплую постель. Смущенные и молчаливые, стояли заключенные. Задумчиво покачав головой, Бохов сказал:

— Много горьких часов доставил он нам. Клуттиг и Рейнебот не уставали выслеживать его. Как почтовый пакет, переходил он из рук в руки. Теперь он у нас и останется с нами до конца.

Возможно, не все поняли, что сказал Бохов. Среди обитателей барака было много новичков — французов, поляков, чехов, голландцев, бельгийцев, евреев, украинцев. Бохов, улыбаясь, обвел взглядом товарищей, и они улыбнулись ему в ответ.

Вторичная воздушная тревога вновь окутала лагерь тишиной. Тишина длилась много часов, в течение которых не слышно было ни далеких разрывов, ни гула моторов в небе. Громкоговорители в бараках молчали. Пустынный, оцепенелый простирался апельплац, где еще несколько часов назад царила дикая суета. Даже часовые на вышках стояли не шелохнувшись. Все было погружено в могильную неподвижность. Трудно было поверить, что где-то совсем недалеко от лагеря гремела война.

Затишье продолжалось до вечера. Когда наконец завыла сирена, повышая тон до дисканта, означавшего отбой, лагерь стал понемногу оживать.

Кремер, во время тревоги находившийся в канцелярии, глянул в окно. У ворот все еще парила тишина, зловещая тишина! А ведь должны уйти еще десять тысяч человек. С минуты на минуту Кремер ждал приказа об отправке. И опять началась бы облава, ведь он не составил эшелона. Но… ничего не последовало.

Стараясь успокоить самого себя, Кремер подумал: «Тревога принесла пользу: мы выиграли день. Сегодня они уже не могут эвакуировать».

Но вот у ворот началось какое-то движение. Работники канцелярии бросились к окнам. Колонна эсэсовцев, выйдя из казарм, шагала вдоль забора к воротам.

«Что случилось?»

И тут же раздался голос Рейнебота:

— Лагерный староста с военнопленными — к воротам!

Кремер взглянул на громкоговоритель: он этого опасался. Тяжелыми шагами направился он в свою комнату, надел шинель.

Приказ Рейнебота взбудоражил лагерь. Из всех бараков выбегали заключенные. Когда Кремер подошел к бараку военнопленных, там уже собралась толпа. Бохов, Кодичек, Прибула и ван Дален протиснулись вперед. Неподвижные, молчаливые, стояли они плотной кучкой. Но вот толпа заколыхалась — из барака вышел Кремер с первой партией советских военнопленных. Колонна сформировалась. Последним появился Богорский. На нем была уже не полосатая одежда заключенного, а — как и на остальных его товарищах — изношенная походная форма воина Красной Армии.

Военнопленные построились шеренгами по десять человек.

Кремер дал сигнал к выступлению. Он сам пошел во главе колонны. Богорский пропустил колонну мимо себя: он проверял, как распределены члены групп. Затем повернулся к остающимся.

— До свиданья, товарищи! — крикнул он по-немецки.

Заключенные кивали в ответ. Члены ИЛКа стояли с непокрытыми головами. Богорский приветствовал их тихим прощальным взглядом.

С военной выправкой, характерным, чуть развалистым шагом промаршировали восемьсот человек по апельплацу. Из переулков между бараками люди смотрели им вслед. Распахнулись железные ворота. Колонна остановилась, отбивая шаг на месте, затем вновь двинулась вперед, и, как только прошел последний человек, ворота закрылись.