В Венеции - [3]
— А говорили, что будто ты потерял у турок свою фелуку[9] со всем ее экипажем.
— И вправду, один тунисец часа два так напирал на мою корму между Стромболи и Сицилией, что я мог различить грязные и чистые чалмы бездельников на его палубе.
— Ох, и горели, должно быть, у тебя тогда пятки, приятель, при мысли о том, как их обрабатывать будут палками турки!
— Я слишком часто взбирался босиком по горам Калабрии, чтобы дрожать при мысли о подобном пустяке. К тому же я уж сторговался с попом святой Агаты, и он мне обещал, что все случайные бедствия подобного рода мне зачтутся, как покаяние… Ну, как поживают венецианцы? Что ты поделываешь?
— Да что! День за днем я плаваю от Риальто до Джудекки[10], от святого Георгия до святого Марка, до Лидо и домой. По этой дороге не встретишь тунисца, и при виде его душа не уйдет в пятки.
— Будет смеяться-то! Скажи — что нового в республике? Не утонул ли кто-нибудь из знати? Не повесили ли кого-либо из торговцев?
— Ничего нового, кроме несчастия, случившегося с Пьетро. Помнишь Пьетрилло, которого ты еще брал с собой в Далмацию матросом и которого еще подозревали в том, что он помогал одному французу при похищении дочери сенатора?
— Как не помнить! Бездельник только и делал, что ел макароны да запивал вином.
— Так вот этот самый бедняга ехал по Джудекке с одним иностранцем. Вдруг бриг, принадлежавший какому-то анконцу[11], наскочил на гондолу и раздавил ее, словно водяной пузырь.
— Бывает! Гондола так же может пропасть, как и фелука. А все же лучше погибнуть под носом брига, чем попасть в когти турок. Ну, а как поживает твой молодой хозяин Джино? Добьется ли он того, о чем хлопочет в сенате?
— Утром он всегда купается в Джудекке, а вечером его всегда можно увидеть между гуляющими на Бролио… Ну, так вот слушай же о Пьетро и не перебивай… Мы как-раз плыли мимо анконца, когда он перекувырнул гондолу с Пьетрилло. Мы с Джиорджио ругались на чем свет стоит, глядя на неловкость иностранца… Вдруг мой хозяин возьми да и прыгни в воду, чтобы помешать молодой даме разделить судьбу своего дяди.
— Чорт тебя побери! Первый раз от тебя слышу об этой молодой даме и о смерти ее дяди!
— Ты был слишком занят мыслями о твоем тунисце, чтобы помнить мои слова. А прекрасная синьора, между тем, чуть было не разделила участи гондолы и ее дяди, римского маркиза.
— Батюшки! Какое несчастье быть утопленным, подобно собаке, от неловкости гондольера Пьетрилло.
— А все-таки это кончилось счастливо для анконца, потому что, говорят, этот самый утонувший римский маркиз, если бы он остался жив, обязательно сгноил бы его в тюрьме.
— А что же с ним, с плутом, сделалось?
— Да ведь я тебе, бестолковый, говорю: анконец уплыл, чорт его знает куда, в тот самый час, когда…
— Ну, а Пьетрилло-то?
— Джиорджио, мой подручный, вытащил его веслом. Мы оба занялись тогда спасанием вещей с разбитой гондолы.
— И вы не могли ничего сделать, чтобы спасти бедного римлянина? Как бы его смерть не принесла несчастья анконцу-то, хозяину брига!
— Что поделаешь. Как ключ в воду канул. Ну, а тебя что тянет в Венецию, дружище? Ведь неудача с апельсинами в твою последнюю поездку, кажется, заставила тебя отказаться от поездок сюда.
— Это, брат, дело мое… А ты прислушивайся, Джино… Разве твой хозяин не требует гондолы между закатом и восходом солнца?
— С некоторого времени он спит по ночам не больше совы. И с той поры, как стаял снег на Монте-Феличе, я не ложусь раньше, чем солнце не поднимется над Лидо.
— И как только твой хозяин убирается в его дворец, так ты и бежишь на мост Риальто и на площадь рассказывать, как проводил ночь твой хозяин.
— Если бы я позволил себе такие вольности, это был бы последний день моей службы у герцога святой Агаты. Гондольер и духовник — главные советники дворянина, с той разницей, что духовник узнает только те грехи, которые дворянин хочет обнаружить, а гондольер знает кое-что и побольше… Разве я не найду дела почестнее и поумнее, чем рассказывать встречному и поперечному тайны моего хозяина?
— Вот, вот! А для меня мои дела еще важнее, чем для тебя хозяйские.
— Прежде всего, нельзя сравнивать какого-нибудь владельца фелуки с гондольером, доверенным неаполитанского герцога, который имеет право быть допущенным в Совет Трехсот… Постой, — прервал с живостью свою речь гондольер, который спорил, как свойственно итальянцам, ради самого спора, не высказывая своих настоящих мыслей. — Вот кто-то идет, он подумает, что нас нужно разнимать…
Калабриец молча отступил и спокойно взглянул на человека, вызвавшего это замечание. Тот проходил медленно. Ему не было еще и тридцати лет, хотя можно было дать и больше. Он был бледен, худощав, но мускулист. Шаг его был тверд, ровен и уверен, держался он стройно и свободно, и все его движения отличались бросающимся в глаза спокойствием. По костюму его можно было отнести скорее к беднякам: на нем были обыкновенная бархатная куртка и шапочка коричневого цвета, какие носили тогда в южных странах Европы. Его лицо было скорее грустно, чем мрачно, и оживлялось полными огня, ума и страсти глазами.
