В тупике - [17]

Они жили там чуть ли не как женатая пара. Копили на покупку граммофона… В свободные часы нанимали лодку и отправлялись вдвоем на прогулку…

Владимир уронил сигарету на палубу, не притушив, что возмутило бы Блини, он не терпел и пятнышка на своем «хорошеньком кораблике»… Вечно эти детские присказки, которые всех умиляли! Разве Владимир когда-нибудь говорил о своем «хорошеньком кораблике»? Он даже и уборкой не стал бы заниматься, будь он тут один! Как знать, может быть, у «Электры» и мотор-то вовсе вышел из строя за тот год, что она стояла в порту?

Ну и что? А если он вспомнил сейчас Константинополь — это только потому, что иногда, вот как в это пасхальное утро, все здесь кажется таким похожим. Достаточно было бы…

Например, через минутку-другую они с Элен пошли бы вместе по дороге к лавкам Гольф-Жуана; наступая на капустные листья и стрелки лука-порея, вдыхая запахи рынка, то щупая курицу, то останавливаясь в нерешительности перед аппетитным пучком спаржи… Обмениваясь смеющимися взглядами в ответ на веселье кумушек. Владимир понесет сетку, а Элен подхватит его под руку таким машинальным движением, в котором лучше всяких слов выражается полное доверие.

Вернувшись на яхту, они вместе приготовят еду. Накроют стол маленькой скатеркой. Теперь он, в свою очередь, будет рассказывать ей всякую всячину, а уж ему-то есть о чем рассказать: о Черном море, о Берлине, о Париже — ведь он целых четыре года мало-помалу добирался до Франции.

«Отца моего расстреляли, — скажет он. — А моя мать все еще там, но писать ей опасно, это может ей повредить. Она, должно быть, совсем состарилась…». Он даже не мог себе представить, как она выглядит. Тоже, наверное, живет одна-одинешенька, одинокая, бедная, старая, стоит в очередях.

Элен расскажет о своем отце, тот, вероятно, недавно умер — Владимир заметил, что она в трауре. И он тоже, по всей вероятности, жил в бедности, раз она вернулась к матери после его смерти…

Разве нельзя, подобно Блини, казаться семнадцатилетним и заново начать жизнь с того места, где она когда-то прервалась?

Он поклянется больше не пить и сдержит слово. Ну, может быть, вначале нарушит обещание разок-другой — в силу привычки, но быстро возьмет себя в руки. Явится к Политу и потребует лимонада.

А зачем, собственно, ему ходить к Политу? Теперь мол заполнился нарядной толпой, высыпавшей из церкви по окончании мессы. Колокола трезвонили все пуще. Должно быть, полдень.

Он приподнял голову, но краешек платья исчез. Он встал. Элен уже не было в шезлонге, только раскрытая книжка еще валялась там.

И тогда снова встала перед его глазами все та же картина, которая являлась ему по десять раз на день, без всякой на то причины, потому что он вовсе не был уверен, что Блини уехал поездом; он снова видел своего приятеля, его матросский вещевой мешок, белые брюки, полосатую тельняшку, морскую фуражечку, на вокзальной скамейке, перед пустыми рельсами, а поезда все нет и нет…

Завсегдатаи Полита утонули в шумной толпе, рассевшейся за всеми столиками. Две местные девушки помогали Лили подавать буйябес и лангусты. Вице-мэру, Тони, Итальянцу и немому удалось приткнуться в уголке кухни, чтобы сыграть обычную партию в белот.

Все орали. Все веселились. И тем не менее люди, которые ели сейчас за столиками, казались просто карикатурами на мужчин и женщин. Все они сочли обязательным для себя одеться как на карнавал, чтобы провести на море один день. Они притащили с собой невообразимые устройства для рыбной ловли и проводили час за часом в попытках хоть что-то поймать, в то время как их жены сидели в тени под соснами, присматривая за ребятишками.

Кое-кто из них приехал в фургончиках, которыми они повседневно пользовались для дела, и на одном из них, к примеру, красовалась надпись: «Масло, яйца, сыры»…

— Видишь ту яхту, вон там? Бывший торпедный катер…

Владимир, в одиночестве сидевший в углу за завтраком, даже не улыбнулся. Он им завидовал. А они завидовали его яхте. Дети рассматривали его фуражку с гербом и полосатую тельняшку.

— Тут вам письмо принесли, — объявила ему Лили. Все мужчины глазели на ходившую по помещению Лили, на ее молодую грудь, туго обтянутую платьем. Владимир этого и не замечал. А Лили смотрела только на Владимира.

— Письмо кто-то утром доставил из Тулона…

Грязный конверт из бакалейной лавки. Почерк Блини. Он-то Бог знает почему думал, что Блини далеко, а он в Тулоне, в двух часах езды поездом!

«Владимир…»

Письмо было написано по-русски, бледными чернилами.

«Я не мог встретиться с тобой до отъезда, но я бы хотел с тобой объясниться. Ты прекрасно знаешь, что я не крал кольца. Ты непременно должен сказать мне, не ты ли подбросил его в мои вещи. Это очень важно, гораздо важнее, чем ты можешь подумать. Я не стану сердиться на тебя за это, просто я должен знать.

Пиши мне в Тулон, до востребования. Я уехал, потому что Элен не поверила мне. И все-таки напиши мне обо всем, что она делает, что говорит, как живет.

Жду твоего письма, но не надеюсь, что могу еще подписаться: твой друг Жорж».

Он подписался своим настоящим именем. Письмо было похоже на него, наивное, быть может, но полное скрытого смысла. Почему он подчеркнул, что ему так важно знать?