В тупике - [46]

Фарида улыбнулась.

— Нет, в кино я не хочу.

— Почему? — удивился Гасанага.

— Да потому, что я не смогу в кино смотреть на тебя, сколько захочу.

— А у тебя пальто совсем уже старое, — вдруг сказал сын.

— Э, да что там пальто! Лишь бы ты был здоров. — Фарида обняла его сильнее. — Теперь ваше время наряжаться.

— Я знаю, у тебя денег не хватает. Ведь ты же любишь красиво одеваться. Папа мне всегда говорит: «Я туда пойти не могу, сходи, узнай — может, маме или твоему брату с сестренкой нужно что-нибудь, так я дам денег, пусть мама купит…»

— Смотри-ка… Ну что ж, спасибо ему. Скажи отцу, что ничего нам не надо. Скажи, что уж одно то, что он об этом подумал — все равно что купил для нас что-то…

— Видишь, хоть ты папу и обидела, а он тебя не забывает.

Фарида бросила на сына долгий, изучающий взгляд.

— Ну что ж, я тоже его не забываю, — отозвалась она.

Фариде всегда казалось стыдным, что она до сих пор в глубине души питает к Джабару какие-то чувства, казалось, что это всю жизнь будет давить на нее тяжким грузом; не думала, что сможет кому-нибудь признаться, но сейчас, когда она произнесла эти слова, ей вдруг стало необыкновенно легко, она даже обрадовалась: и пусть, пусть Гасанага передаст ее слова Джабару, пусть и Джабар знает, что она помнит о нем…

— Чего же вы тогда разошлись?

Этот вопрос Гасанаги перечеркнул всю ее радость, все ее облегчение.

— Да разве я разводилась? — Фарида отвечала медленно, тяжело взвешивая каждое слово. — Он меня просто бросил…

— Оскорбляла, мучила его — вот он и ушел…

— Мучила! Что я ему сделала-то? Что делать, если бог меня наказал, дал тяжелый характер. Ну и он тоже… Если любил меня, должен был терпеть. — Фарида постепенно повышала голос. — В какой семье не бывают ссоры! Если он мужчина, дал бы мне разок по губам — я бы до сих пор знала свое место… Когда мужчина молчит, женщина распускается, запомни это. Никому бы не сказала, а тебе говорю, Гасанага, тебе еще пригодится; мужчина не должен быть слабее женщины!

Гасанага смотрел на мать с каким-то странным интересом: словно перед ним была совершенно посторонняя женщина.

— Дело не в том, кто сильнее, кто кого ударил. Лучше бы уж ты ударила отца, чем делать то, что ты сделала, — убежденно сказал он вдруг. — Ты что думаешь, я забыл, что ты ему говорила? Нет, ничего я не забыл. Вы, взрослые, отчего-то думаете, что дети ничего не понимают. А они понимают, все прекрасно понимают. Я чуть не с года помню все, о чем вы говорили.

— Ну что ты сочиняешь, Гасанага, — с испугом сказала она. — Неужели ты что-то помнишь?

— Конечно, помню. А одного вашего скандала до самой смерти мне не забыть. Если бы какая-то женщина сказала такие слова мне — я бы ее убил. — Лицо Гасанаги перекосилось от ненависти. — Или в ту же минуту ушел… Как отец…

Фарида сначала не поняла, о чем он, хотела даже спросить, но скоро до нее дошло: он говорит о том самом случае, когда она крикнула Джабару, что он не мужчина. Она покосилась на сына — да-да, Гасанага имеет в виду именно это… Фариду бросило в холодный пот, даже ладони стали мокрыми. А Гасанага продолжал говорить, вываливать все, что накопилось у него на сердце за это время.

— Ты думаешь, я не слышал, о чем вы говорили по ночам? Слышал. Из-за ваших ссор я спал чутко, как заяц… Или, может, ты думаешь, я не слышал, что ты по ночам говорила этому негодяю? — Фарида поняла, что он имеет в виду Кафара, но промолчала, не могла она сейчас возражать сыну, пусть скажет все, что хочет. — А с тех пор, как он… Я вообще сна лишился. Я все видел — как он крался к тебе по ночам, как вор, как ты его… как его ласкала… Пощечины, да что там пощечины — пули были бы приятнее тех слов, что ты говорила ему. После пощечины болит только лицо, а от твоих слов у меня болело вот здесь, — Гасанага показал на сердце, и как взрослый мужчина, постучал кулаком по груди. — Если б я мог, если б у меня было ружье — я в одну из таких ночей убил бы вас обоих!..

Фарида молчала. Она чувствовала себя сейчас такой жалкой, такой несчастной и усталой, что не могла выдавить из себя ни слова в защиту. А ведь ей было что сказать ему. Она могла бы сказать, что он несправедлив, что не имеет права судить мать, что слишком мало знает жизнь, чтобы рассуждать о таких вещах… Она могла бы спросить у него: «А что же мне, по-твоему, было делать? А? Что делать? Я была молодой женщиной, отец твой только разжег во мне пламя, но так и не сумел его утолить, а там и вовсе бросил одну… Это жизнь сделала меня такой… неласковой, такой сварливой…» Но нет, не могла Фарида сказать сыну всего этого и никогда бы не смогла… Она подумала устало: «Да, сварливость стала, пожалуй, второй моей натурой… Вот и с Кафаром…»

Фарида так углубилась в свои мысли, что прозевала момент, когда Гасанага вскочил со скамейки и быстро, не оглядываясь, пошел прочь. Она хотела крикнуть: «Куда же ты, сынок?» — но увидела, как часто подносит он руку к лицу, и догадалась, что сын плачет. Из-за этого и убежал — не хотел, чтобы она видела его слезы.

Дойдя до конца сквера, он на мгновение обернулся и, увидев, что мать все так же сидит на скамейке, пошел медленнее — тяжелой мужской походкой.