Мотаясь по Европе, Татьяна не испытывала особенного удивления и «временнОго» шока у нее не было: заграница, там все другое! А тут вдруг накатило. Площадь трех вокзалов не изменилась, во всяком случае, на быстрый взгляд. А вот «трех зубов» — Внешэконом и Альфа банков за Каланчевкой не оказалось, и это было как удар под дых. Не было и сталинской доминанты — гостиницы «Ленинградская». И вообще, как показалось Тане, город стал как-то ниже и больше похож на ее родной приволжский провинциальный городок.
«Извозчики!» — Удивленно порадовалась Татьяна, обратив, наконец, внимание на попутный и встречный «транспорт».
— «От Сокольников, до Парка на метро» — непроизвольно напела вслух.
— Давно в Москве не были? — спросил шофер, почувствовав настроение.
— Кхх… — кхх… — закашлял лейтенант Миша.
— Молчу, молчу — замахал руками, бросив «баранку», водитель.
— Рули! — строго сказал Семенов-Сергеев.
В управлении встретил начальник отдела.
— Свободны, — сказал лейтенантам. — Как добрались? — а это уже Жаннет.
— Спасибо, неплохо, в море, правда, покачало — чуть не умерла. — Улыбнулась Татьяна.
— Ну, для умирающей вы неплохо выглядите! — Сухо заметил Штейнбрюк[133]. — Что ж, добро пожаловать домой!
— Спасибо, — разговор ее не «напрягал», Жаннет была рядом и все, что требовалось, «подсказывала в режиме реального времени.
— Так, — кивнул Штейнбрюк, одетый по какой-то оказии в форму. — Поживете пока в гостинице при управлении. Пишите отчет, подробный. Про Вальтера уже знаем, но хотелось бы знать подробности вашей встречи. Идите, вас проводят. Жду завтра в 20–00.
— Слушаюсь! — Татьяна от такого тона аж вытянулась и готова была «щелкнуть каблуками», но каблучками, что на ней, не щелкнешь, да и не умеет она эдак-то.
Ее проводили — «Отконвоировали?» — в гостиницу. Не гостиница, разумеется, — одно название — скорее общага. Маленькая комнатка с зарешеченным окном, спартанская обстановка. Вешалка-стойка у двери. Две кровати с металлическими набалдашниками в виде шаров, две тумбочки. Квадратный стол у окна, два стула при нем, а на нем пустой граненый графин, стакан, числом один, стопка линованной бумаги, перо и чернильница-непроливайка. Шкаф. Дверь в туалетную комнату, умывальник.
«Оооо! «Хол»-«Гор» — Похоже номер «люкс»! Даже теплая вода есть, и на том спасибо!»
Сопровождающий сухо проинформировал: «Обед и ужин вам принесут из столовой. Если что-то понадобится, сообщите дежурному сержанту на входе».
«Вот так, примерно…» — мысленно сыронизировала Татьяна — «Внутренняя… гостиница?»
* * *
Крутится пластинка. Шипит. «Танго… в Париже танго…» И комната вращается вокруг нее, а патефон испорчен, испорчен… тянет мелодию, растягивает слова… Тааанннгооо… Долго, медленно, искаженным, размазанным во времени и пространстве собственным ее голосом, превращающимся в низкий, чужой…. Мужской? Мужской, разумеется, капитан Паша — мужчина. Мужчина?
«Ах, да. Мужчина… ведь мы о НЕМ!»
— Где это произошло? — приходит вопрос из темноты слева, но отвечать надо куда-то вправо, потому что комната…
— Что именно? — «Ох… Это ее голос? Господи прости! Да, разве же у нее такой противный писклявый голосок?»
— Вы сказали, к вам подошел мужчина…
«Свет в глаза, — слепит, — кто это спрашивает? — Знакомый…»
— А! — Да, да. Мужчина. — «ОН. Даже в подсознании безымянный ОН. ОН. ОН. ОН… Мне страшно — это Жаннет — УЙДИ!!!». — Не знаю. На улице.
— На какой улице? — Штейнбрюк? Может быть, но почему говорит из-за ее правого плеча?
— Не помню. — «Ну как можно запомнить улицы в чужом незнакомом городе? Она что телефонный справочник?» — Н-н-е знаю. Я в Антверпене раньше не… не бывала. Только карту…
«Это карта города, — тетка в шерстяном жакете, сложенный вчетверо лист. — Ты должна запомнить основные направления… Порт, вокзал, гостиница…»
— Он говорил по-немецки?
«Что? Кто?!»
— Нет, — качает она головой, от этого движения комната начинает вращаться быстрее. Быстрее, еще быстрее… «Танго, в Париже танго!» — Нет! Он заговорил со мной по-французски.
— Что он сказал? — Справа.
— Он говорил по-французски? — Слева.
— Припомните! Что он сказал? — Штейнбрюк.
— Он… ска… Прошу прощения, мадемуазель… Нет, наверное, «извиняюсь». — «Ах, как крУжится голова, как голова… кружИтся!» — Мне кажется, он сказал: «Извините, мадемуазель, но мне надо с вами поговорить». Что-то такое.
— Где это произошло? — Из-за спины.
— Что?
— Где он к вам подошел? — Слева.
— Он говорил по-немецки? — Справа.
— Я же сказала, не помню! — «Боже, какая пискля!»
— Не помните, на каком языке он говорил?
— Нет.
— Так, где он к вам подошел?
— Не помню.
— Ну, хотя бы в какой части города? — Опять Штейнбрюк.
«ОН…»
— Сэйнт …Амадеус?
— Может быть, Синт Амандус? — Предлагают из-за спины.
«В танго, в парижском танго…»
— Да, точно. Синт Амандус.
«Я подарю вам сердце в танго…»
— Как он выглядел?
«А ночь синяя, и сладкое вино… Господи!»
— К… кто?
— Этот мужчина. — Снова Штейнбрюк. Спокоен, деловит, равнодушен…
«Машина…»
— Высокий…
— Насколько высокий? — Слева.
«Ведь ОН высокий? Ведь так? О, да. ОН теперь высокий…»
— Н-ну, у меня были туфли на низком каблуке, — она пытается вспомнить, но перед глазами несется круговая панорама комнаты, смазанная скоростью и визгом разогнанного до высоких оборотов мотора. — Я… мне кажется… я не доставала ему до плеча…
