«Расписание пароходов знаешь, балбес? — быстро опустил себя с небес на землю Федорчук, — а то припрёшься в Гавр и будешь торчать как… прыщ на лбу». — В Гааге оставаться смысла не было, близкое знакомство с местной полицией, пусть даже и в качестве свидетеля, в его планы не входило.
Для начала следовало добраться хотя бы до Брюсселя, разобраться с новоприобретенным «имуществом» и заказать билеты на океанский лайнер.
«И всенеп-г-еменнейше, — мысленно подпустил ленинской картавинки Виктор, — пе-г-вым классом».
Если переходить из категории живущих в категорию плавающих по морю, то уж с полным комфортом. Тем более что денег у меня теперь, как у дурака махорки…
* * *
Мягкий диван купе поезда, везущего Федорчука в Брюссель, располагал к дремоте, но не тут-то было. Расслабиться не получалось, хоть тресни, а мысль об ударной дозе алкоголя была отметена как провокационная и вредительская. — Только гомеопатия! Никакой шоковой терапии, — мысленно провозгласил Виктор и, свернув пробку у купленной в вокзальном буфете плоской бутылки коньяка, сделал первый, осторожный глоток. На ум в этот момент откуда-то пришла странная аллегория с цыплячьей шейкой здравого смысла, хрустящей в мозолистых лапах реальности. Впервые за много лет захотелось перекреститься, настолько она была осязаема.
Последние несколько дней Федорчук ощущал себя чем-то вроде механической игрушки, не лишённой проблесков интеллекта, но всё-таки по определению тупой и ограниченной. Движущейся с маниакальным упорством к понятной, но от этого не становящейся своей, кровной, цели. Теперь, казалось, кончился завод пружины или сели батарейки, если говорить в терминах будущего. Что было причиной такого состояния, он даже не хотел задумываться, давным-давно приравняв «интеллигентскую» саморефлексию к мастурбации с явными элементами садизма. Короче, наступил полный и окончательный «game over» [113].
«Реципиент» вёл себя на удивление тихо, да и что прикажете делать мальчишке, пусть и с немалым жизненным опытом, буквально придавленному битым и тёртым, во всех смыслах, пятидесятилетним мужиком?
«Как хрен с лимоном против дижонской горчицы», — ассоциация не заставила себя ждать. Также как очередной «микроскопический», по личным меркам Виктора, глоток коньяка.
Естественный, — чёрта с два! Противоестественный, как не крути, — шок от «переноса» наложился на привыкание к новому телу и периодические поиски, в дальних закутках сознания, следов первоначального «владельца» молодой «оболочки». К счастью, удивляться Виктор разучился ещё четверть века назад, в Афганистане. Жестокая реальность необъявленной войны с неявным, чаще всего, противником, вытравила любые поводы для удивления. Мир с тех пор стал восприниматься как совокупность вводных… «Солдат, не спрашивай», — вот и четвёртый тост подоспел. «А как же третий?» — пробовала возмутиться обыденная часть сознания. «Как-нибудь потом. Если захочу».
«За Самуила Гершевича Гинзбурга. За настоящего мужика, нашедшего единственно правильный выход. Земля пухом тебе, капитан»[114].— Виктор махнул ещё глоток из горла. Соседей по купе не имелось, и некому было удивиться молодому — пожалуй, на чей-то взгляд. даже слегка лощёному мужчине, пьющему прямо из горлышка бутылки коньяк и отчего-то часто моргающему, словно в глазах у него щиплет от нестерпимого желания плакать. Плакать… от вынужденной своей жестокости, от безысходности чужого, не своего, бытия, от обречённости правильного, но тоже чужого, выбора.
Как Кривицкий ухитрился освободить одну — правую — руку, Виктор не отследил. Также как не успел он остановить прыжок резидента вместе с креслом к столу, где лежал пистолет обойму которого, как и патрон из патронника, Виктор по счастью, успел вытащить от греха подальше. Оставалось только изумлённо смотреть как человек, несущий, как ему казалось, на себе неподъёмный груз — ещё не свершившегося и только что состоявшегося — предательств, почти сладостно, с непередаваемо злобной улыбкой, направляет ствол в его, Виктора, сторону и нажимает спусковой крючок.
Сухой щелчок затвора произвёл разительные перемены в лице «товарища Вальтера». Злобное торжество сменилось даже не недоумением, но обречённой решимостью. Резидент изогнул шею, поднёс свободной рукой угол воротника рубашки ко рту и резко сомкнул зубы. Доля секунды прошла, прежде чем разом обмякшее тело упало на пол.
— Самурай, бля. — Только и смог сказать Федорчук во вдруг обострившейся тишине. Откровенно идиотский — в европейском понимании, но единственно правильный с точки зрения русского солдата, и тут возражений от «реципиента» не последовало, — поступок, сильно облегчил отношения Виктора с совестью, но только лишь в тот, конкретный, момент. Если бы не этот отчаянный прыжок, резидента пришлось бы убирать.
«Что за жизнь сучья, — взорвался Федорчук, — уже для убийства придумали столько эвфемизмов, что скоро забудем, как это на самом деле называется. Но никогда, сдаётся мне, не забудем, как это делать. Слишком хорошо нас учили и почему-то мы оказались лучшими учениками…»
Непреодолимо захотелось курить. Делать это в купе Виктор не стал. — «Терпеть не могу спать в прокуренном помещении. Утром чувствуешь себя как невытряхнутая пепельница, и воняешь соответственно». — Вышел в коридор и опустил до половины тяжёлую раму вагонного окна.