В тот главный миг - [33]

Что с тобой, Викентьич?

—  Нога! Кажется, вывих.— Рядом присела Альбина, властно охватила и сжала его щиколотку, крепко дернула.

— Ну-ка, встаньте.

И чудо — он встал! Нога побаливала, но можно было идти.

На этот раз их гнали почти до сумерек — без обеда и без привалов. Судя по тому, как часто оглядывался на Лепехина Аметистов, и по унылому, с отвисшей челюстью лицу Глиста — они тоже не понимали причины такой гонки. Это облегчало Соловово наблюдение за Алехой. Тот вел впереди лошадей, и по тому, как уверенно он шел, видно было, что Алеха знает, почему и куда так спешит караван.

«Если он решился рассказать о нашем заговоре,— всматривался Соловово в мелькавшую впереди спину Алехи,— то поделится только с Хорем или Лепехиным. Он, наверное, скажет даже не обоим, а одному — тому, кому рассказал про те шурфы,— Хорю. Значит, надо следить за ним в то время, когда он будет общаться с Хорем. Но, ведь если Алеха выдаст, то все эти ребята и Колесников погибнут тут же. Хорь не будет ждать ни минуты... Но если все, что он думает об Алехе,— вымысел, плод мнительного воображения? Стоит сказать о его подозрениях своим, и Алеха сгинет. Нерубайлов и Чалдон шутить не станут, да и не могут... Но Алеха сам сказал ему все о золоте, сказать-то сказал, но после того, как был захвачен с поличным за беседой с Хорем. К тому же попытался напасть на него... И все-таки, если сообщить ребятам, это значит быть виновником в гибели человека. Не сказать — могут погибнуть все...»

— Володя! — позвал он Колесникова. Тот оглянулся.

— Помочь?

— Надо поговорить.

Колесников дождался, пока Соловово поравняется с ним,

— Как Хорь?

— Отстал.

— У меня к тебе просьба; как только я скажу, пошли своих ребят устранить одного человека..,

Колесников дернулся. Ветка стланика хлестнула его по лицу.

— Викентьич, а ну выкладывай!

Но Соловово отстранился.

— У меня просто предположение. Пока.

— Говори! Живо!

— Эй, чего стали! — крикнул, подъезжая, Хорь.— Вали вперед!

Колесников пошел впереди, оглядываясь, гневно и требовательно сверля Соловово глазами. На подъеме подождал, буркнул, глядя перед собой:

— Давай без интеллигентщины. На войне рассусоливания недопустимы, Что тебе известно?

— Пока ничего конкретного,— чуть отдышавшись, ответил Седой,— когда я буду вполне уверен, скажу. Предположениями делиться не имею права.

Владимир мрачно взглянул на него и пошел вперед. Видно было, как, обогнав Альбину, потом Порхова, он что-то сказал Нерубайлову, тот оглянулся на Соловово и кивнул головой. Потом Нерубайлов догнал Чалдона, тот пристально взглянул на Соловово и тоже кивнул...

«Что ж,— подумал Соловово,— к лучшему ли, к худшему, но кое-какие меры я принял».

Они все шли и шли, едва волоча ноги. Соловово думал: «Неужели я когда-нибудь выберусь отсюда? Неужели когда-нибудь удастся опять посидеть за старым «Ундервудом» в своем кабинете, и от гардин, от полуспущенных штор будет исходить запах пыли и ветхой материи? Нет, ничего этого уже не будет. Нет той квартиры, Инга давно живет в коммунальной, нет «Ундервуда» — продан еще в войну. Инга еще есть. Но она теперь ему столь же мало нужна, как когда-то он ей... Ничего не вышло из этого брака. Впрочем, для нее, возможно, и вышло в какой-то степени. Ведь она выбирала себе в спутники жизни будущее светило, и в этом в первое время ее надежды оправдались. О работах и кандидатской диссертации молодого ученого много говорили. Старая профессура, чинные с академическими манерами джентльмены приглашали Исидора Соловово с женой к себе на вечера. Да, это была та жизнь, которую когда-то вела Инга и которую она хотела бы продолжать. Впрочем, мужу не очень нравилось только одно: слишком часто она поднимала темы текущей политики. В академической среде это было не принято. Старики плохо в ней разбирались и считали, что раз власть в руках большевиков, то надо посмотреть, что из этого выйдет. К тому же их мнения никто не спрашивает, а с другой стороны: «Вот Павел Николаевич вмешался в политику, а теперь где? В Париже. Там русскую историю писать, может быть, и легче, а все-таки...»

И Соловово был с ними согласен. Инга же рвалась к заговорам. Когда в тридцатом начался процесс Промпартии, Соловово услышал много имен людей, мелькавших вокруг Инги... Он стал наблюдать за ней: она вся сжалась, почти не выходила из дому, была с ним как-то скорбно нежна, чего-то ждала. Он решил, что пришел момент поговорить.

— Инга,— сказал он,— ни тебе, ни твоим друзьям ничего тут не перевернуть. История против вас, сколько бы вы ни обличали тех, кто сейчас у власти... А шутить с ними — это смешно. С ними пробовали шутить люди посерьезнее, ты знаешь, чем это кончилось.

В том разговоре она поклялась, что больше не будет путаться ни в какие заговоры. И действительно, с тех пор политика кончилась.

Начались романы. Инга скрывала их, мучилась, но не могла жить иначе. Он принял это к сведению и начал смиряться с болью одиночества и отверженности. Она иногда спохватывалась, просила прощения, клялась в верности, в том, что все позади, но он не верил и больше не пускал ее в свой кабинет, в свои мысли.

Потом, когда за ним пришли, он запомнил ее взгляд. Это был взгляд любящей и раненной в самое сердце женщины. Но на письма ее в лагерь он не стал отвечать. Она писала до самого конца войны. А он молчал. Иногда она пыталась выяснить, почему он молчит, узнавала через лагерное начальство. Его вызвали для разговора, но он ничего не стал объяснять. Что могут понять посторонние люди?