В тисках провокации. Операция «Трест» и русская зарубежная печать - [119]

Надо думать, что смерть Радковича-Шульц опровергает эту клевету[491].

Террористические вылазки внутри России с тех пор сошли на нет, хотя добровольцы Кутеповской организации и позже просачивались через советскую границу [492]. Буквально в те самые дни, когда Радкович и Мономахов были в Москве и готовились к диверсии, другой член группы, действовавший под конспиративным именем Бубнов, составил отчет о своем трехнедельном пребывании в июне в советской России, в котором недвусмысленно заявил о бесперспективности боевых акций: «Мы эту игру не в силах провести в таком масштабе, когда она станет опасной для сов. власти, и результаты не оправдают потерь», — заявлял он, как бы вторя тому, о чем предупреждал Опперпут в Гельсингфорсе в мае 1927 года [493].

Память об акции Радковича и Мономахова быстро поблекла. И только В. А. Ларионов счел необходимым внести Радковича в анналы антисоветского сопротивления:

Русская молодежь, повинуясь зову долга, умела беззаветно умирать на полях сражений и с улыбкой становиться к стенке поддула чекистских ружей. Кому, как не этой молодежи, должен быть понятен и близок тернистый путь Канегиссера, Коверды и Конради, путь Марии Захарченко, Радковича и Петерса, смерть Соловьева и Шарина в лесах Онеги, скорбный путь Болмасова и Сольского…[494]

Включить в этот синодик и «чужака» Опперпута он в своей брошюре не решился. Но спустя четыре года, когда Чебышев выступил с первым историческим обзором деятельности «Треста», Ларионов послал ему письмо (выдержку из которого Чебышев привел без имени адресанта) с доводами, решительно опровергающими теорию о провокаторской работе Опперпута после побега в Гельсингфорс:

Он, без сомнения, убит. Ведь он был главным действующим лицом в нашей боевой группе. Мысли и план взрыва дома сотрудников КРО принадлежала ему. Меня именно он инструктировал в походе на Петербург. Это он дал мне список советских учреждений на предмет взрыва. В этой записке под номером первым стоял: «Пленум ленинградского совета». № 2 — Центральный партклуб (Мойка), районные клубы, организации безбожников, школа национальных меньшинств и т. д. и т. д. Взрыв Пленума был бы плохой услугой ГПУ, а ведь мы были в прихожей здания оперы нардома, где собрался пленум. И только малочисленность группы (нас было трое) и слабость бомб (военного образца, а не динамит) заставили меня повернуть. Четверо чекистов проверяли бумаги у входа в зал, и столкновение с ними делало нашу дальнейшую атаку разрозненной и подверженной непредвиденным случайностям, а хотелось действовать наверняка. Поэтому на следующий день нами был взорван центральный партклуб, слабо в то время охраняемый, записанный Опперпутом за № 2. Если бы он был душой с ГПУ — почему он не предупредил о нашем покушении? Ведь мысль о том, что ГПУ допустило нашу работу, чтобы доказать необходимость своего существования, — ведь это мысль чисто эмигрантская. <…> А Опперпут знал не только о факте нашего похода, но и месте и времени, ибо мы вместе были на пограничном пункте, и они трое ушли за двенадцать часов до нас[495].

Заключение

Зигзаги судьбы Опперпута отражают драматические коллизии эпохи, демонстрируя мрачную иронию обращений любых определений и характеристик в свою полярную противоположность. Герой и предатель, провокатор и изобличитель провокации, член высшего руководства полуфиктивной организации («теневого правительства») и виновник ее громкого провала, жертва чекистов и изощренный исполнитель их хитроумных сценариев — все эти амплуа оказываются с равным основанием применимы к этому загадочному участнику тайной борьбы вовлеченных в смертельную схватку лагерей. Головокружительные метаморфозы сильнее всего выявились в сфере, сыгравшей, можно сказать, мистически-роковую роль в его жизни. Обвиненный в 1921 году в намерении прибегнуть к ядам в вооруженном выступлении против советской власти, Опперпут в своей брошюре, написанной в тюрьме, объявил себя убежденным противником террора, проводя здесь водораздел между собой и Савинковым. Но в 1926 году Стауницу приходится — по поручению ГПУ — взять на себя роль пламенного адепта террористической деятельности в легендированной организации, в которой развернулась борьба между мнимостью и активизмом. Не проходит и года, как условно принятая на себя роль оказывается для Опперпута жизненной реальностью, высшей проверкой адекватности его гражданских и политических позиций при полном осознании им самим обреченности и бесплодности задуманного подвига. Наряду с М. В. Захарченко Опперпут становится ключевой фигурой в момент перехода кутеповской организации от стагнации, длившейся несколько лет, к боевой тактике террора. Не его вина, что новая стадия оказалась эфемерной, а форма борьбы — неэффективной. Но бесспорно свойственное ему бесстрашие было выдано за малодушие, а его отчаянная решимость и самоотречение представлены как предательство и коварный подлог.

Вообще вся доступная нам история жизни Опперпута после революции кажется цепью неудач. Но именно поэтому было бы неоправданным видеть в нем «флюгер», лишенный сколь-нибудь определенных политических убеждений и принципов. Внутренней психологической причиной его провалов была черта, им самим определенная как склонность к авантюризму. Беспредельное, гипертрофированное прожектерство проявилось в судьбоносные, роковые моменты — весной 1921 года, когда он вынашивал идею наступления повстанческих сил на Москву, и летом 1927 года, когда взялся осуществить свой собственный план взрыва чекистского здания, — но явно были движущей силой и в повседневной жизни. Можно думать, что даже в тюремной камере подлинными мотивами его поступков были не только инстинкт самосохранения и забота о благополучном исходе в чреватой гибелью ситуации, но и безмерное честолюбие и азарт игрока.