В тисках провокации. Операция «Трест» и русская зарубежная печать - [11]

В какой-то степени освещение деятельности НСЗРС в брошюре Опперпута расходилось с картиной, данной в опубликованных официальных документах, начиная с ноты Наркомивдела от 4 июля. Если нота эта угрозу савинковских планов и замыслов рисовала с явными преувеличениями, то у читателя опперпутовской брошюры возникало, наоборот, ощущение бутафорской несерьезности и полного непрофессионализма савинковского окружения, его непригодности к упорной и систематической политической или вооруженной борьбе.

Необходимо обратить внимание и на другой случай расхождения содержавшихся у Опперпута свидетельств с намерениями чекистского руководства. Как мы уже видели, неожиданно большое место, отведенное у Опперпута портрету Эльвенгрена, можно объяснить лишь особым значением этой фигуры для следствия. Однако содержание опперпутовских показаний, настояние на том, что Эльвенгрен к петроградским боевым группам никакого отношения не имел и в Петрограде или Кронштадте вообще в 1921 году не бывал, вовсе не было на руку чекистам. Напротив, оно разрушало возводимую ими конструкцию, утверждавшую тесную связь между таганцев-ской и савинковской организациями! Ведь еще 16 августа 1921 года, незадолго до завершения следствия и расстрела членов таганцевс-кой организации, следствие пыталось добиться от В. Н. Таганцева признания связи его группы с савинковцами[39]. Симптоматично, что и позже, в июне 1927 года, в официальном извещении за подписью

В. Р. Менжинского о расстреле врагов советской власти, Эльвенгрен был упрямо назван «участником контрреволюционной таганцевской организации в Ленинграде, ликвидированной в 1921 году, участником Кронштадтского мятежа»[40].

Книга Селянинова подводила к мысли, что вина за провал и аресты его гомельской организации ложится исключительно на Савинкова и его заместителей. Эти страницы оказывались своего рода объяснением молниеносной «смены вех», пережитой автором. Вот как, например, изображался в ней Информационный (то есть разведывательный) отдел:

Большинство сотрудников отдела, начиная с адъютанта-секретаря начальника Отдела поручика Рудина, была офицерская молодежь (20–25 лет), не имевшая ни малейшего понятия о конспирации. Остальные сотрудники были барышни, про которых сам Виктор Викторович говорил, что они через неделю после прихода Советской миссии будут ходить в советских ажурных чулках. Опытного конспиратора ни одного. Самые секретные документы, не исключая и карты, на которой были занесены все организации, отряды, ячейки союза вдоль всей Западной границы Советской России, начиная от Петрограда и кончая Киевом, хранились в обыкновенном чемодане в комнате В. В., которая вдобавок очень часто оставалась пустой и открытой. Неудивительно, что в один прекрасный день чемодан исчез вместе со всем содержимым, т. е. и пресловутой картой, документами, печатями и несколькими стами тысяч польских марок. Поднялся шум на всю Варшаву. Была поставлена на ноги вся сыскная полиция. Наконец через две недели вора обнаружили. Все нашли в целости, за исключением денег, и успокоились, как будто со всего содержимого за это время нельзя было снять сотни копий, а при помощи печатей сделать сотни документов. Карта даже после всей этой истории продолжала считаться секретной, и когда В. В. делал мне, Коржеву и Гнилорыбову по ней доклад, то показывал не всю. Однако мне и всем, даже и рядовым членам Западной организации потом пришлось ее как следует рассмотреть, а именно тогда, когда мы уже сидели в тюрьме. Оказалось, что эта самая карта служит настольным пособием всех органов всероссийской Чрезвычайной комиссии[41].

Порядок хранения документов, однако, не изменился. Для иллюстрации постановки конспирации еще приведу следующую картину, которую, безусловно, наблюдала вся Варшава. Перед выходом из Брюля (где и помещается этот злосчастный отдел) установил свой аппарат уличный фотограф, фабрикующий полдюжины снимков с любой физиономии в пять минут. Вы скажете, какое нам дело до этого фотографа. Установил свой аппарат, так пусть себе и стоит. Нет, дело не в этом. Нужно спросить его самого, почему он тут стал, и он ответит, что из гост. Брюль ежедневно выходит много молодых людей, отправляющихся в Россию, и что они все перед отъездом у него снимаются. Действительно, так и было. Для получения документов на выезд в Россию нужно было представить во Второй отдел Польского Генерального Штаба две фотографические карточки; конечно, всякий тут же сбегал вниз и снимался. Но зачем в это посвящать фотографа? Последний раз пор. Рудин, принимая от меня снимки с моей физиономией, сказал: «напрасно Вы снялись у нашего фотографа, он у нас на подозрении». Я ахнул. Почему не приняты меры к его удалению или предупреждению хотя кого-нибудь об этом.

Случай с чемоданом меня здорово напугал, и я решил впредь ему своих тайн не доверять. Но ожидалась отправка к нам организаторов и партизанских отрядов, и необходимо было составить списки ответственных членов организации, явочные адреса, пароль и отзывы для прибывающих. Из всех больше доверия к себе внушал поручик Рудин.

Составив список всех ответственных членов организации, до членов уездных Комитетов включительно, с указанием адресов и явок, я передал ему, наказав ни в коем случае не передавать Виктору Викторовичу, а зашить во внутреннем кармане пиджака, вынимая только тогда, когда он действительно понадобится. Он обещал его хранить, как зеницу ока. Я несколько успокоился, хотя карта меня все же тревожила: ведь на ней были нанесены и ячейки Западной организации. В тот же день ко мне в номер зашел полковник П<авловский> (он жил в той же гостинице, где и я), отправляющийся на днях не то с партизанскими отрядами, не то с группой организаторов в 30 человек на территорию Советской России