В теснинах гор: Повести - [31]

— Убьем? — Шамсулвара с удивлением уставился на друга. — Как это? У нас даже и винтовки нет… Они убьют моего отца, — Шамсулвара опять заплакал, толстые плечи вздрагивали.

— Хватит тебе… Не девчонка. Мужчины не плачут даже перед смертью. Мне это еще бабушка говорила. Даже в аду, говорила, мужчины не плачут.

— Да… хорошо тебе говорить. У тебя отец дома. А мне что делать, если его убьют. Знаешь, как они его били, говорили, что живым не выпустят. Я бросился к отцу, когда его уводили, а этот Гусейн меня ногой толкнул и сказал: из волчат волки вырастают. Чуть не убил.

— Сам он волк, — с ненавистью сказал Абдулатип.

— Этот Гусейн хотел заставить отца коня ему подковать, а отец не стал. Тогда Гусейн закричал: «Сапоги будешь мне целовать, сволочь…» — Может, твой отец поможет нам? — всхлипнув, поднял голову Шамсулвара. — Пошли к нему. Пусть попросит Гусейна отца отпустить. А коня мы ему все вместе подкуем.

— Пошли, — поднялся Абдулатип. — И не реви. Отец терпеть не может, когда мужчины плачут. Будем Издаг тоже просить. Пусть только попробует не помочь нам. Я ей тогда…

14

Абдулатип с трудом отыскал среди разбросанных вещей папаху Шамсулвары, надел на голову все еще плачущему другу.

— Пошли.

— Куда?

— Как — куда? Ко мне. Будем просить Гусейна, чтобы он освободил твоего отца.

— Освободит он… Как же.

— А я говорю — освободит. Его мой отец попросит.

Лучи солнца играли на вершине Акаро. Свежий утренний ветерок играл в ветвях распускавшихся деревьев. Вот и Хабиб, встав засветло, уже гонит стадо на пастбище, как обычно напевая что‑то на своем языке.

И хоть утро было светлое, радостное, на душе у Абдулатипа и Шамсулвары было сумрачно. С узкой улочки они вышли на широкую главную, по которой обычно гонят коров на пастбище. Тут вдруг стук копыт заставил их вздрогнуть, ребята прижались к стенке. Мимо них пронесся вооруженный всадник. За ним второй. И вдруг с боковой улочки вылетел целый отряд мюридов.

— Куда это они? — испуганно спросил Шамсулвара.

— Наверно, в крепость. Давай сначала домой, — он схватил друга за руку. Во дворе стоял только Тулпар, коней Гусейна и Исы не было. Держа в руках метлу, посреди двора стояла гордая, по–праздничному одетая Издаг, «За брата радуется», — подумал Абдулатип. Заметив ребят, она вдруг сразу помрачнела.

— Только этого мне недоставало! — закричала она. — Смотри‑ка, Чарахма, кого ведет в дом твой сын. Щенка этого проклятого партизана.

На ее крик вышел из дома Чарахма. Держа в руках шило и иголку, он с удивлением посмотрел на заплаканного Шамсулвару.

— Что случилось? — спросил он.

— Моего отца ночью мюриды увели, — всхлипывая, ответил Шамсулвара.

— Они хотят его убить, — добавил Абдулатип.

— Зачем ты привел сына Нуруллы ко мне в дом? Беду хочешь накликать на нас! — не унималась Издаг.

— Не кричи, Издаг. Тут что‑то не так. Я знаю Нуруллу, он хороший человек.

— Знаю, какой он хороший… Проклятый партизан.

— Не твое это дело, Издаг. Подметай двор, твой братец оставил тут порядочную грязь. — Абдулатип первый раз слышал, что отец так сурово говорил с Издаг. Та, недовольно проворчав что‑то, но, очевидно, испугавшись гнева мужа, стала подметать двор, лишь тонкие губы ее шевелились, словно шептали проклятья.

Чарахма чинил порванное седло. «Вах! — тихо говорил он, будто сам с собой. — Что же это делается. Честного спокойного Нуруллу арестовали. А мне‑то, дураку, и в голову не пришло вчера, куда отправляется братец Издаг. «Пойду, — говорит, — проветрюсь». Я и поверил. Мне бы Нуруллу предупредить, а я спать пошел. Ну и Гусейн. Нет, никому нельзя сейчас верить, все потеряли честь и совесть». — Он взял седло, пошел седлать Тулпара.

— Куда это ты? — забеспокоилась Издаг.

— Когда человек собирается в дорогу, не спрашивают, куда он идет, а желают счастливого пути, — ответил Чарахма.

— Мало мне беспокоиться за брата, так и ты отправляешься невесть куда, в такую‑то пору, — жаловалась Издаг.

— Не на войну еду. Твой братец арестовал невинного человека, надо вызволять друга из беды.

— Никак хочешь его освободить? — заволновалась не на шутку Издаг.

— Постараюсь, во всяком случае.

— Смотри, сам в беду не попади.

— Попридержи язык, Издаг. Не женское это дело вмешиваться.

— Муж ты мне или нет? Вдовой хочешь меня сделать, — почти плакала Издаг.

— Лучше быть вдовой мужчины, чем женой труса, — так, кажется, говорят. Подметай‑ка двор, терпеть не могу грязь, а твой брат, как я вижу, аккуратностью не отличается, — и Чарахма стал выводить Тулпара.

— Ишь он — грязь увидел, — ворчала она себе под нос. — Завидует Гусейну, вот и все. Офицером‑то не все могут стать. — Она повернулась к Абдулатипу: — Не зря говорят: из‑за плохого человека и рыба на море может страдать. А нам — терпи неприятности из‑за этого лудильщика, — Издаг злобно посмотрела на притихшего Шамсулвару. Но, вспомнив, что Чарахма велел накормить ребят, нехотя пошла на кухню и вынесла остатки хинкала и чурек.

— Нате вот, подавитесь.

— Я есть не хону, — тихо сказал Шамсулвара. Не ел он со вчерашнего дня, но от всего, что пережил ночью, есть ему действительно не хотелось. Абдулатип сочувственно посмотрел на друга. Бедный Шамсулвара. А ведь обычно он так любит поесть, вечно жует что‑нибудь. «У него желудок — что бездонный сеновал, сколько в него ни клади, все не наполняется», — смеялся обычно дядя Нурулла. А когда шли мимо богатых домов, Шамсулвара так носом и потягивал: «Вкусно пахнет. Чуду, наверно, жарят. А у этих баранина варится», — и жадно облизывал языком толстые губы. «Поесть бы сейчас», — мечтательно говорил он обычно. А вот теперь даже и не дотронулся до хинкала. Зато Абдулатип не зевал. Стоило только Издаг на минуту выйти из кухни, как он быстро вытащил из буфета чурек, который она готовила брату, и сунул себе за пазуху. «Пошли», — сделал он знак Шамсулваре.