В теснинах гор: Повести - [12]
— Ничего, что кувшины разбились, хорошо, что хоть сами мы живы остались, — сказал дядя Мирза, грустно глядя на свое пропавшее добро. — Видать, и лошади те под стать своему хозяину — нет им дела до бедняков.
Дарбиш вне себя от ярости соскочил с фаэтона и набросился на еще дрожавшего от страха сына:
— Ах ты, сукин сын! Испугался. Сопли распустил. Ты сын Дарбиша! Не забывай об этом! — И хоть сам был еще бледным от страха, старался не выдавать своего волнения, поправил ремень, сапоги, надвинул на лоб папаху из дорогого каракуля и гордо зашагал обратно к харчевне так, словно не земля его носит, а он сам держит на своих плечах весь мир.
— Ты что это, балхарец, свои кувшины на дороге разложил, набросился он, проходя мимо, на дядю Мирзу.
— Дорога‑то вон она где, хозяин, — показал дядя Мирза. Но Да биш не ответил ему, он спешил к чайхане, где с красным петухом нс мышкой стоял придурковатый Хабиб.
Стоя у ворот харчевни, Хабиб ласково гладил своего красного пет; ха, бормоча что‑то на своем языке. Односельчане, особенно дети, хорош понимали его, объясняясь с ним жестами, а Хабиб по движению губ ш нимал их.
В ауле жалели больного Хабиба. Обычно он вставал чуть свет, вмес те с первыми петухами и шел на мельницу отца, до вечера таскал на ху дой своей спине тяжелые мешки с кукурузой. А возвращался в аул, тож! не сидел без дела: кому дров наколет, кому зимой крышу от снега очис тит, кому воды натаскает. А уж если кто дом строил, то Хабиб тут же был: то камни подносил каменщику, то доски стругал, ни от какой работы, бывало, не откажется, каждому готов услужить.
Аульские ребятишки любили доброго Хабиба, хотя и не прочь были иногда незло пошутить над ним на потеху. Бывало, Хабиб приходил на годекан и молча садился среди ребят. Видно, скучал но людям.
— Ну, Хабиб, спой, — скажет кто‑нибудь из ребят. Хабиб сначала стесняется, только улыбается молча, пряча лицо, а уж если удастся его уговорить, то, бывало, так распоется — не остановить, и все на один свой мотив.
— Ну хватит, Хабиб, молодец, — просят его, да только куда там, поет, пока уж не начнет задыхаться.
Иногда сидит, бывало, спокойно, молча, а потом вдруг хихикнет от каких‑то своих мыслей. «Что с тобой, Хабиб? Ты чего?» — а он только рукой махнет и улыбнется виновато.
Но не дай бог, бывало, обидеть Хабиба, бросить в него камнем или ударить. Обидчику своему он не прощал. Только тем, кто не знал Хабиба, могло показаться, что он забыл обиду. Мстил он, улучив удобный момент, нанося внезапный удар обидчику. Подкараулит своего врага, швырнет в него камнем и тут же исчезнет. Или вдруг с неудержимой яростью набросится, откуда только сила. Зато к тем, кто радушно относился к нему, жалел, Хабиб был бескорыстно привязан и предан. А если, случалось, кто‑нибудь из его друзей дрался, Хабиб яростно бросался на противника друга.
Теперь, стоя с красным петухом под мышкой, около харчевни Дербиша, Хабиб ласково улыбался прохожим, не смея подняться па порог харчевни. Он не заметил, как перед ним с плетью в руках вырос разъяренный хозяин чайханы.
— Вот тебе, дурак проклятый, — размахнувшись, Дарбиш что было силы ударил Хабиба по лицу плетыо. — Да как ты смеешь стоять тут, оборванец. — Удары один за другим сыпались на ничего не понимавшего Хабиба. Выпустив из рук петуха, закрыв лицо руками, он, сгорбившись, стоял под ударами Дарбиша. Потом вдруг, оторвав руки от лица и не обращая внимания на удары, присел, шаря вокруг себя руками: он искал выпавший у него из шапки серебряный рубль, подарок Асадуллы. И так, видно, рубль этот был дорог ему, что он забыл о боли. Сквозь слезы он плохо видел, худые плечи вздрагивали под рваной рубахой.
— Пошел отсюда, собака. — Дарбиш снова было замахнулся плетью, но подбежавший Асадулла крепко схватил его за руку.
— Не смей трогать невиновного!
— А–а! Красный петух! — Дарбиш вне себя от ярости сверлил Асадуллу узкими щелками глаз, но плеть опустил. — Тебе это даром не пройдет, красный петух. Мы еще встретимся, — прошипел он.
— Обязательно встретимся, Дарбиш, будь уверен. — Асадулла помог подняться Хабибу. Кто‑то поймал красного петуха и поднес Хабибу, а подошедший в это время Абдулатип нашел его серебряный рубль и подал другу.
«Ты не огорчайся, ступай домой, мы отомстим Дарбишу», — знаками объяснил Асадулла Хабибу, и тот, с благодарностью глядя огромными синими глазами на своего спасителя, медленно, широкими шагами пошел с базара, держа под мышкой своего петуха. Абдулатип пошел за ним в сторону аула, забыв о своем решении никогда больше не возвращаться к отцовскому очагу.
Словно курица с выводком цыплят, усевшаяся в тепле, расположился у подножья горы, оберегавшей его от холодных северных ветров, аул Абдулатипа. Окруженный с трех сторон горами, а с четвертой стороны — быстрой горной речкой, он занимал, пожалуй, наиболее удобное место на Хунзахском плато. Отсюда хорошо видны и Седло–гора, похожая на спину верблюда, и Акаро–гора с вечными снегами на вершинах, и вершины цунтинских гор, стоящие на границе с Грузией. Отсюда, с Хунзахского плато кажется, что небо упирается в эти горы.
С вершины Акаро–горы обычно начиналось ненастье. Сперва лохматые тучи клубились над ней, потом они медленно сползали вниз по склонам, неся в аул дождь или снег. Со стороны же Седло–горы всходило солнце. С одной горы наступал день, с другой — ночь.
