В тени старой шелковицы - [28]

– Боже мой… Миленький… Что же делать?!

– Не знаю. Вот, Андрееву пишу. Задорожный намекнул, что если я отчет липовый не составлю, он меня уволит.

– А если уволит? – Оля из-за беременности, недоедания и постоянной усталости туго соображала.

– Оленька, ну о чем ты спрашиваешь? Уволит – значит, бронь снимают, и на фронт.

– На фронт?! – Оля закричала, забыв о соседях. – Еще нам не хватало!

– Не кричи, тихо! Видишь – пишу Андрееву!

– Так пиши! Немедленно! Я завтра же отправлю, прямо на вокзал поеду, в почтовый вагон брошу, чтобы побыстрей! И послезавтра напиши еще одно письмо, я и его брошу – мало ли, первое письмо не дойдет!..

Дошло и первое, и второе.

Соломон подготовил отчетность. Директор, посмотрев бумаги, подписал приказ об увольнении Хоца Соломона Яковлевича, и копию приказа велел отправить в военкомат.

Соломон собрал вещи – и уехал на вокзал, до Москвы.

В кармане у него лежало направление на Коломенский паровозостроительный завод в качестве главного бухгалтера, подписанное директором Андреевым Г. Я.

За четыре дня до того как подать отчет директору, Соломон отправился с Шейной на кладбище, и они выбрали и заказали памятник из светлого мрамора. За два дня до подачи отчета Соломон настоял на переезде Шейны, Мирры и Павы к ним: Шейна с детьми снимала частную квартиру, а Соломон с Олей жили в выделенной заводом комнате. И теперь, когда основной кормилец уезжал, нужно было экономить, к тому же беременной Оле трудно пришлось бы одной с двухлетним и часто болеющим Борькой.

Утром 20 апреля Соломон, поцеловав жену и сына, отправился на вокзал. А вечером ему пришла повестка из военкомата. На следующий день Оля коротко объяснилась с военкомом, тот покивал – и удалился. Служба.

Так, вместе с мамой, Павой и Миррой Оля прожила до октября. Из писем Оля знала, что Соломон работает, устроился на новом месте и скоро должен прислать человека с завода, который сопроводил бы Олю с Боренькой в Коломну. Человек этот все не ехал, Олин живот рос, холода подступали, и Борька мог со дня на день заболеть, а болел он всегда подолгу, с высокой температурой и зеленющими соплями…

И вдруг – приехал! Такой чудесный, улыбающийся, похожий на Сергея Столярова из фильма «Цирк». Его звали Николай, Коля. Он привез письмо от Соломона Яковлевича, красная свистулька для Борьки и бумаги на выезд из Омска для Оли и ее сынка. И билет. Билет!

Шейна накормила дорогого гостя, налила чаю, даже предложила чуть выпить. Николай выпил, а вот ночевать отказался, сказав, что тут у него друг эвакуированный живет, хотел бы повидаться. А с вами, Ольга Михайловна, мы завтра на вокзале встретимся. Вещи собраны у вас? А знаете, я мог бы сейчас захватить ваш чемодан – что ж вы будете его тащить, у вас же ребенок, да и в вашем положении… Да не стоит, не благодарите… Пожалуйста, пожалуйста. Мне Соломон Яковлевич строго велел за вами следить и во всем опекать… Вот, возьмите, ваш билет – у вагона и встретимся. До свидания! Пока, малыш! Увидимся!

Не увиделись. К поезду этот Николай не пришел. Оля до последнего стояла у вагонной двери, нервничала, умоляла проводника подождать: что-то случилось, он сейчас придет, придет! Но паровоз дал свисток, и Оля, подхватив Борьку и повесив на локоть легкую сумочку с билетом, бумагами и бутылкой молока, влезла в вагон.

Все места были заняты – она слишком долго проторчала на перроне. Ехать предстояло неделю. Вдруг из какого-то купе раздался полупьяный голос:

– Эй! Евреечка! С ребенком! Сюда давай! У нас тут можно сесть!

Оля протиснулась в середину вагона, переступая через мешки, чьи-то вонючие ноги с верхней полки мазнули ее по лицу… Место. Свободное. В середине жесткой скамьи.

Оля села, положила сумку на грудь. На колени пристроила Борю. Рук, чтобы держать сына, не хватало: мешал огромный живот.

Поезд тронулся.

Крестец заломило почти сразу. Боря елозил, сползая с маминых колен, и Оля, теряя терпение, прикрикнула на него: «А ну-ка, гадский ребенок, сидеть молча! У мамы и так все болит!» Борька сначала притих, вылупился на маму, – а потом разорался на весь вагон.

И Оля отшлепала сына, от души, за все несчастья, свалившиеся на нее в этот день. Боря получил и за пропавший чемодан, и за отсутствие еды и денег, и за невозможность прилечь, и за духоту, и за грязные ноги возле маминого лица… За все.

Он к концу битья даже не орал, только выл осипшим голосом. Народ равнодушно смотрел, кто на нее, кто в окно. Оля отшибла руку и остановилась. Боря хрипло ныл, на одной ноте, сопли расползлись по щекам…

– Сыночек, прости, миленький, прости…

Боря отбрасывал ее руки, выл, шлепал мать по животу, она силой прижала сына к себе, замерла. Он трясся, но умолк. Не понимал. Потом обнял маму в ответ, заскулил, вытирая сопли о мамину шею, всхлипывая и вздрагивая всем тельцем… Бо-бо… Бо-бо…

– Прости, прости, миленький.. Мама справится. Доедем, доедем. Люди помогут… Ты мой любимый, ты мой милый…

Боря притих, уткнувшись малюсеньким мягким носом в мамину шею. Мама тихо-тихо замычала колыбельную.

Малыш уснул.

В Свердловске в соседнем купе освободилось одно место, и на него пересела сердобольная тетка, которая время от времени подкармливала Борю то сухариком, то картошечкой, то капусткой квашеной. Боря слез с маминых колен и теперь сидел, как большой, на теткином месте, рядом с Ольгой, и спал, положив голову на мамины колени и скрючив ножки на свободном сиденье. А через день вообще освободилась целая полка, и теперь Боря даже спал нормально, вытянув ножки, и Оля могла прилечь.