В тени старой шелковицы - [25]
Рядом с ней сидели ленинградские блокадники, живые скелеты, вывезенные по Дороге жизни. Они не смотрели по сторонам, сидели понуро, глядя в одну точку. Какая-то женщина вдруг начинала трястись и плакать, тихо, чуть поскуливая. Слезы медленно ползли по щекам, а рот молча и страшно расползался по лицу, становясь похожим на ножом расковырянную яму. Иногда кто-то из блокадников, шатаясь, ходил за кипятком и приносил на всех полный котелок. Шейне тоже протягивали: черпай. Всё без улыбок, молча. Смотрели на нее – и взгляд проходил насквозь, не цеплялся.
Наконец состав дали – и они приехали в Омск. Нужный адрес нашли не сразу. Блуждали, расспрашивали, уже ноги начали болеть, как вдруг – вот она, улица, дом! Поднялись на второй этаж, так и есть – закрыто. Стукнулись к соседям, там мальчишка из-за двери разговаривает: «Мамка не велела открывать чужим, тут цыгане ходят, детей воруют! А соседи на работе – дядя Соломон, и дядя Миша, и Мирра с Павликом. Нет, не открою. И воды не дам, мамка не велела…»
Ждали на лестнице. Вечером люди начали возвращаться с работы, первой пришла соседка, пустила к себе. Потом Мэхл с детьми. Радость, плач, беготня по соседям в поисках раскладушек, хоть каких-нибудь одеял… У Шейны сжалось сердце: Мэхл выглядел заброшенно, похоже, был голоден, и вообще – весь какой-то непростиранный, неухоженный… Она порылась в шкафу, нашла чистую пару белья и скомандовала: «Быстро скидывай свои тряпки, всё перестираю». – «О, ко мне жена приехала! Ну все, теперь не пропаду!» – и Мэхл расплылся от удовольствия.
Шейна замочила в одном тазу и мужнино белье, и свое – ей казалось, что от нее за версту несет свердловским вокзалом, хотелось поскорее содрать с себя всю эту вонь.
Часа в два ночи пришел с работы Соломон. Наткнулся в темноте на раскладушку, с грохотом споткнулся, раскладушка перевернулась, Пава рухнул с нее на пол, рядом с Соломоном.
– Что за черт! Что это?! Что вы тут понаставили?
Крик ребенка.
– Что это?.. Кто… Кто здесь?
– Я…
– Оля! Ты?! Оленька?! Да включите же свет, черт возьми, свет включите кто-нибудь!..
– Я, я… Это я…
Потом он держал на руках Борю, укачивал его, ворковал тихо песенки. Боря удивленно смотрел на отца и долго не засыпал. Оля рассказывала шепотом, и как жилось в Некрасове, и про свекровь со свекром, и как она чудесно не порвалась в родах, и как Паня потом протопила баню по-белому и взяла с собой Олю… Соломон слушал молча, не спуская ребенка с рук, прикасаясь к головке губами, вдыхая младенческий запах… В эту ночь Соломон так и не уснул, не желая возвращать ребенка обратно в чемодан – детской кровати не достали, но чемодан так отлично подходил!
Через четыре дня Шейна свалилась с температурой 40,1. Приехавший врач, осмотрев ее, заявил:
– Тиф. Сыпной. У вас вши!
– Как – вши?
– Так. И в голове, и в одежде. Вам нужно в больницу. Есть кому отвезти? Остальным пройти санобработку: одежду в прожарку, дом весь промыть с хлоркой, головы приготовили к осмотру. И быстро!
Все обреченно подставили головы. Мирра и Оля срезали косы, а оставшиеся волосы густо смазали керосином. Пава повез мать на телеге в больницу, заодно и узел с вещами в больничную прожарку.
Через пять дней температура поднялась у Мэхла. Тот же диагноз, та же больница.
Скорее всего, сыпной тиф пришел из блокадного Ленинграда. А к Мэхлу – вместе с чистым бельем: Шейна стирала свои вещи вместе с мужниными, просто терла с хозяйственным мылом, а не кипятила.
Кто ж знал.
Оба выжили, обоих вылечили в больнице. Вернулись домой – худые, бритые, носы торчат. Борька увидел деда и бабу – и заорал как резаный. Шейна посмотрела в зеркало, провела рукой по бритой голове… Глазищи торчат, нос крючком, головка кругленькая. Баба-яга. «Ты красивая», – хрипло произнес муж у нее за спиной. Шейна обернулась: вейз мир, худющий какой! Кадык торчит, нос заострился, череп просвечивает сквозь сизый пух…
– Ты как?
– Хорошо. Желудок болит…
– Сейчас… Ты приляг. Я сейчас картошечку, пюре разведу… Полегче будет.
Шейна отвернулась от зеркала – что там смотреть-то? – нашла косынку, повязала поперек лба, узел сзади – и на кухню. Нечего себя жалеть. Выжила, слава Богу. А волосы – не зубы, отрастут. Да даже если не отрастут… Некоторые еврейки специально головы бреют, парики носят или косынки… Шейна знала, что сейчас главное – не ее лысая голова, а диета мужа. У Мэхла уже в Москве сильно болел желудок, он из-за этого даже с завода имени Лепса ушел в 1936-м, переведясь на завод «Проводник»: оттуда он успевал в обеденный перерыв забежать домой перекусить.
Шейна тогда в Москве серьезно взялась за дело, готовила мужу диетическую еду: овсяные кисели всякие, пюрешки, протертые супы – и желудок перестал беспокоить. Но потом война, а тут и больница – и все возобновилось: рези страшные, тошнота, спазмы.
– Врачи в больнице сказали, что это язва, нужна диета и вот еще, – Мэхл вытащил из кармана список лекарств и топтался с этой бумажкой позади жены. – Только это не достать, наверное.
