В тени малинового куста - [22]

Раздумывая о прочитанном, я лакомилась малиной и мечтала. Ох, о чем только я ни передумала-перемечтала теми летними вечерами, наблюдая, как проступают первые звездочки на небе. Я не различала на нем созвездий Зодиака, я тогда и представления о них не имела. Просто мечтала о том, что не за горами время, когда появится Он, единственный и неповторимый, и мы будем вместе смотреть в бездонное небо. А потом Он будет целовать меня, наслаждаясь малиновым вкусом моих по-девичьи припухлых губ.

Однажды, намечтавшись до одурения, я решила, что напишу роман о первом поцелуе. Только вот надо придумать хорошее название, чтобы сразу заинтриговать читателя.

«Тайник в малиновой чаще». Нет, не то.

Или «Малиновая поляна». Опять не то.

Вот, теперь точно знаю: «В тени малинового куста».

Так я и записала в своем дневнике.

Кто бы мог подумать, что роман будет не о первом поцелуе, а о бабьем лете. Скоро сказка сказывается…

* * *

В свои восемнадцать я еще ни разу ни с кем не целовалась. С Женькой, моим будущим женихом, мы только чмокали друг друга в щечку. Я была стеснительна, а он не был настойчив.

Начитавшись книжек, глядя в звездное небо, я старалась представить, как это все бывает на самом деле. Иногда мне казалось, что мои губы сохнут и их нежная кожа покрывается трещинками в ожидании поцелуя. Но я прекрасно понимала, что самый первый свой поцелуй подарю только тому, кого полюблю. И хотелось, чтобы этот человек отвечал мне взаимностью.

Эх, Женька, Женька…

А еще я мечтала о том, как, окончив институт, пойду работать и стану копить деньги на машину. Это было самой заветной моей мечтой. Машина, о которой я мечтала, называлась кабриолет.

Я увидела ее в каком-то итальянском фильме и просто заболела желанием иметь такую же, ярко-желтую. Иногда меня даже мучили сомнения, чего мне больше хочется – поцелуя любимого и любящего человека или эту машину. С каким-то непонятным, даже досадным чувством я сознавала, что второго хочется немножко больше. И злилась на себя. Зеленая Луна, Вы – меркантильны!

Несколько раз я засыпала под свои мечтания, за что потом получала хороший нагоняй от мамы и бабушки, которые с ног сбивались в поисках меня. Приходилось потихоньку выбираться из своей засады, чтобы никто не нашел моей лежанки и не развеял бы серебристое облако грез, которое, мерцая искорками, витало над этой крошечной потаенной полянкой. Я старательно маскировала ветками лаз, и мне казалось, что это облако желает мне спокойной ночи.

Ах, если можно было бы и на ночь оставаться здесь, под малиновыми ветками, смотреть в бесконечное небо, засыпать под свои мечтания, а не мучиться от ночной духоты и запаха гари в душной мансарде! Окна на ночь завешивали мокрыми простынями, чтобы было легче дышать, но простыни высыхали моментально, и бабушка с мамой по нескольку раз за ночь вставали, чтобы снова намочить их. Мама прикрывала меня, разметавшуюся во сне, полотняной прохладной простыней. Но я моментально сбрасывала ее и крутилась с боку на бок от жары, духоты и уже давно мучающих меня отнюдь не платонических сновидений.

* * *

Накануне вечером мы с Женькой и новой дачной знакомой Симой возвращались домой с волейбольного поля. Мы с Женькой гостили в Таганьково каждое лето у своих бабушек и знали друг друга почти с пеленок. Из белобрысого конопатого мальчугана с руками в цыпках он как-то незаметно для меня вырос в хорошо сложенного парня, обогнав меня по росту почти на две головы. Белый ленок волос превратился в светло-пепельные кудри, а над губой проступили чуть заметные мальчишеские усики.

Все получилось так, как я и мечтала, Женька ответил мне взаимностью. После девятого класса мы поклялись, что как только нам стукнет по восемнадцать лет, мы поженимся. Однако коварная и капризная дама Судьба решила разложить совсем другой пасьянс.

Сима появилась в нашей деревне только этим летом, ее родители сняли дачу в доме напротив.

Это была угловатая девочка с черными, без блеска глазами меж толстых, словно опухших от слез век. Ее тощие кривоватые от перенесенного в детстве рахита ноги были покрыты довольно густыми черными волосами. Меня мутило от одного взгляда на них.

За свою чернявость и беспрестанную, временами бестактную болтовню она сразу же получила в деревенской компании прозвище Фимка-цыганка. Она была капризна и немного истерична. На запястье ее левой руки был свежий шрам. От бабушки я узнала, что провалившись в театральный институт прошлым летом, Симка вскрыла себе вены, потом всю зиму пролежала в психиатрической больнице, а теперь долечивалась дома, и мать строго следила за тем, чтобы дочь в ее присутствии глотала пригоршню выписанных врачом таблеток.

Напившись таблеток, Симка становилась странной. Сначала она замолкала, была задумчива, но потом ее словно подменяли, и она начинала хвастаться. Чаще всего она хвасталась тем, что ее берут помощником костюмера в какой-то театр.

Измученная дочкиными истериками Нина Аркадьевна, мать Симки, была уже немолода. Она родила Серафиму от какого-то отпускного кавалера, с которым познакомилась в Сочи. Он знал о рождении дочери, помогал иногда материально, но официально признавать ее не стал. А Нина Аркадьевна, всю жизнь проработавшая закройщицей в ателье «Люкс», познакомилась с человеком, который приходил к ним в ателье налаживать швейные машинки. Он был евреем, на тридцать лет ее старше и без ноги, которую потерял на фронте. Вся его семья лежала под Киевом в Бабьем Яре. Был он немногословен, трудолюбив и необыкновенно порядочен. Все его знакомые и друзья знали, что ни одна расписка на свете не стоит столько, сколько одно лишь слово, сказанное Львом Борисовичем. Он женился на Нине Аркадьевне и удочерил Симку, дав ей свою фамилию и отчество.