В тени алтарей - [227]

Ауксе вышла из себя.

— Перестань ты, наконец, копаться в своей душе! — нетерпеливо воскликнула она. — Ничего в тебе не сформировал твой сан и ничего ты не разрушишь, если от него откажешься. Если ты будешь так рассуждать, то никогда ничего не сделаешь, ничего не добьешься. Мало того, что ты терзался всю жизнь, а теперь еще хочешь опередить события и предугадать будущее. Так ты никогда ни на что не решишься. Должен же ты чего-нибудь достигнуть в жизни! Если так, то действуй, иначе все наши разговоры бессмысленны.

По правде говоря, Васарис и сам так думал. Но ему необходимо было высказать все свои сомнения Ауксе, увидеть, что она не считает их серьезными, услышать ее возражения. Только тогда он мог их отбросить.

После отъезда Ауксе Васарис еще неделю оставался в Ниде. Это было лучшее время его каникул. Большая часть мучивших его мыслей развеялась, пока он бродил среди дюн и по сосняку, состязался с волнами и жарился на солнце. Многие сомнения рассеялись во время разговоров и споров с Ауксе. Теперь он чувствовал, что окреп душой и телом.

С воскресшей энергией Васарис закончил драму и написал несколько стихотворений, таких же простых и солнечных, как дни, проведенные в Ниде.

Перед самым отъездом он снова поднялся на дюну, где произошла встреча с Ауксе. Вечер был такой же тихий и ясный, море так же горело закатными красками, и только залив чернел как темная бездна, потому что луна не перебросила через него мерцающую серебром полосу.

Он возвращался поросшей соснами тропинкой, ориентируясь по свету маяка, длинный луч которого мелькал над его головой, словно спица гигантского колеса, за несколько мгновений обегавшего весь горизонт.

На следующий день Васарис уехал в Каунас, полный новых сил, надежд и решимости.

XVIII

Перед началом учебного года в гимназии опять был торжественный молебен, но директор на этот раз обедню не служил и проповеди не читал. На этой почве у него вышло неприятное столкновение с капелланом и с председателем католического общества, но он не сдался.

— Директора, — повторял Васарис, — церковные службы не касаются, на это существует капеллан.

— Представьте себе, говорил он, — что директор гимназии мирянин. Ведь тогда бы он не служил обедни и проповеди не читал. В прошлом году я сделал это не по обязанности, а по доброй воле. Теперь же отказываюсь, потому что мне это неудобно, у меня много другой работы. И прошу запомнить, ксендз капеллан, что не только сегодня, но и весь год я не буду принимать участия в богослужениях. Я твердо решил исполнять только свои непосредственные обязанности.

Председатель и капеллан были удивлены и недовольны.

— Попробуй, столкуйся с поэтом! — возмущался председатель. — Пришла в голову какая-то фантазия, уперся, и никак его не убедишь. Я с самого начала знал, что с ним у нас ничего путного не получится. Тут нужен человек более солидный.

— Да фантазия ли это, ксендз каноник? — усомнился капеллан. — Нет ли здесь чего-нибудь посерьезнее? Боюсь, что наш директор начал эмансипироваться. Я и раньше кое-что о нем слышал. Его поведение и взгляды внушают опасения.

— И еще это светское платье! Нет, его преосвященство совершает большую ошибку, когда позволяет ему и другим таким же ксендзам не носить сутаны.

Долго еще сетовали председатель с капелланом, а Васарис радовался, что твердо вступил на избранный им путь. Теперь он решил придерживаться следующей программы: совершенно освободиться от исполнения обязанностей ксендза, поступать так, как велит ему совесть и общепринятая мораль, и стараться, чтобы его поступки в глазах общества не набрасывали тень на духовенство, но чтобы судили его за них как мирянина.

Васарис жаждал доказать всем, что он совершил ошибку, став священником, что его дарование нельзя сочетать с требованиями, предъявляемыми саном, что теперь он хочет исправить эту ошибку и не станет зарывать в землю свой талант.

Но как доказать другим, если он и сам до сих пор стыдится своих чувств? Вот, например, ему неловко признаться в любви к женщине. Почему? Потому, что ему трудно отказаться от мысли, что он ксендз. А ведь другие не знают, какой путь сомнений, колебаний и борьбы он прошел. Им-то еще труднее оправдать его.

А все, казалось, обстояло так просто и ясно.

Однажды Ауксе сказала ему:

— Послушай, ты говоришь, что не можешь открыто признаться в любви к женщине? Но почему? Ведь любовь — благороднейшее человеческое чувство. Мне кажется, только ненормальный человек может презирать или скрывать любовь. Даже ксендзу не стыдно было бы полюбить женщину. А если уж он решил вернуться в мир, к жизни, ему следует только гордиться любовью и радоваться ей. Ведь любовь лучшее доказательство того, что у него здоровая натура, что он такой же, как все люди.

Быть таким, как все люди, стало теперь как бы девизом Васариса. Быть таким, как все, не подавлять своей личности, высвободиться из пут своего сословия, отвоевать права, которыми пользуются другие люди, и отказаться от так называемых привилегий духовного сана.

Прежде всего он жаждал свободы — свободы веры, мыслей и чувств, жаждал избавиться от обязанностей, требующих от него таких верований, мыслей и чувств, к которым он не мог себя принудить. Перестав выполнять эти обязанности, он, казалось, приобрел духовную свободу и спокойствие. Многие обстоятельства, которые раньше смущали Васариса как священника, теперь уже не тревожили его, хотя люди и могли бы осудить его за это. Но мнение людей — вещь непостоянная, и он мало обращал на него внимания.