В тени алтарей - [195]

Замечая происшедшую в Люце перемену, он еще не хотел признаться себе, что госпожа Глауджювене ему нравится.

Во втором антракте, прогуливаясь с Люцией по фойе, Васарис разглядел ее лучше. «Очень изменилась, но изумительно хороша», — решил он, когда они снова заняли свои места. Свет еще не погасили, Люция сидела, закинув ногу на ногу, словно нарочно показывая точеную, обтянутую шелковым чулком икру и круглое колено. Конечно, она делала это не нарочно, просто в моде были короткие платья, но Васарис подумал, что Люция, быть может, утратила и былую скромность. Острое любопытство пронзило его, и ему захотелось узнать, что же представляет собой госпожа Глауджювене?

Однако в тот вечер поговорить им больше не удалось. Опера окончилась, и Люция простилась с ним, любезно выразив надежду, что они еще встретятся и что он «как-нибудь», «при случае» навестит ее.

Вот уже приближалось рождество, а Васарис за множеством дел до сих пор не побывал у Глауджювене. Он решил сделать это на каникулах.

А пока над ним тяготело множество других забот, отдалявших его и от Ауксе и от Люции. Внутренне он никак не мог войти в колею, совесть его была неспокойна. По субботам и воскресеньям, когда у него бывало больше времени, он много думал и размышлял либо безвольно барахтался в одолевавших его противоречиях. Васарис отлично понимал, какую большую ошибку он сделал, не приняв решения до своего возвращения в Литву. Но тут он находил себе оправдание, выдвигая целый ряд причин, по которым не мог ни тогда, ни теперь отречься от сана.

Так или иначе, но он все больше увязал в ксендзовских обязанностях и все сильнее ощущал гнетущую двойственность.

Ведь он был директором католической гимназии, ему доверяли воспитание детей и юношей. Он отлично понимал, что если бы люди, поручившие ему эти обязанности, узнали, что творится в его душе, то, вероятно, ни одного дня не продержали бы его в гимназии. А если бы узнали об этом ученики? Разве не пошатнулся бы его авторитет?

Что же делать? Ходить к исповеди и читать бревиарий? Нет, нет. Уже теперь, на третьем месяце такой жизни, Васарис знал, что это было бы тщетным шагом, новым лицемерием.

К тому же здесь таилась и другая большая опасность. Если ходить к исповеди, читать бревиарий и даже носить сутану, то можно обмануть всех и себя самого, усыпить свою совесть, погрязнуть в болоте и лишиться даже редких моментов просветления. Ведь он видел и знал ксендзов, которые и ходили к исповеди, и читали бревиарий, а все-таки жили безнравственной жизнью. Что пользы в исповеди, если они продолжали совершать все те же грешки, не исправлялись ни на йоту и даже не старались исправиться. Однако эти ксендзы, видимо, чувствуют себя спокойно и первые бросили бы в него камень, если бы смогли проникнуть в его мысли.

Иногда совесть нашептывала Васарису: «Чистосердечно раскайся и постарайся исправиться раз и навсегда. Откажись от бренной славы, от пустых мечтаний, от мирской суеты. Цель твоя не в земной жизни, а в небесной».

«А кто зажжет во мне дух апостольского рвения? — упрямо спрашивал он свою совесть. — Во мне его никогда не было и нет. Я никогда не любил бога, я только боялся его. Раскаяться, но в чем же?»

«В двойственности, во лжи, в которой ты погряз».

«Но ведь это ложь только внешняя, а по существу я не хуже тех, которые…»

«Вспомни молитву фарисея», — прерывал его голос совести.

Подобными рассуждениями он мучил себя каждую свободную минуту в последние дни перед рождеством. И чем больше он старался убедить себя подобными рассуждениями, тем труднее ему было принять какое-нибудь решение. Старательное исполнение обязанностей, ежедневная работа — только это немного поддерживало Васариса. Последние три месяца, возвратившие его к обязанностям священника, были, пожалуй, самым тяжелым временем его жизни.

Однажды, когда он по обыкновению был погружен в свои размышления, его навестил ксендз Стрипайтис.

— Ну, здравствуй, директор! — приветствовал Васариса депутат, как всегда находившийся в самом приятном расположении духа. — Да ты чертовски мрачен! Что случилось? Уж не влюбился ли в какую-нибудь красотку? Знаешь, у нас в сейме есть дьявольски красивая канцеляристка. Вся фракция втюрилась.

Васарис насупился:

— Охота тебе вечно болтать чепуху и непременно о женщинах, — сказал он. — Надоело!

— Да ведь я шучу. А пошутить лучше всего насчет баб. Хочешь, расскажу анекдот про то, как одна дама…

— Нет, я серьезно прошу тебя, депутат, перестань. Стрипайтис стал серьезным.

— Какого черта тебя передергивает? Я помню, на тебя и в Калнинай нападали корчи. Неужели ни заграница, ни академия тебя не излечили?

Васарис горько улыбнулся.

— Напротив, брат. В Калнинай я только предчувствовал свою болезнь, а теперь, должно быть, переживаю кризис.

Стрипайтис сильно затянулся папиросой, видимо, он напряженно думал.

— Помнишь наш разговор в тот вечер перед моим отъездом? — спросил он. — Тогда я переживал кризис, а ты стремился к совершенству. Теперь болеешь ты, а я здоров. Выздоровеешь и ты.

Васарис ничего не отвечал, а Стрипайтис прислонился к спинке кровати и, прищурив глазки, всматривался в его лицо. Наконец он выпустил струйку дыма и как ни в чем не бывало преспокойным тоном спросил: