В темноте - [67]

Подземная жизнь научила нас держаться вместе. Вот и теперь, когда всем стало ясно, что мы всего лишь сменили Дворец на более просторное жилье, мы решили продолжать жить подземной семьей. Власть Советов была, конечно, лучше смертоносного нацистского режима: нам не нужно было больше прятаться под землей, но свобода наша была весьма относительной. Русские с большим подозрением относились ко всем евреям, выжившим при немцах. Кроме того, с их точки зрения, мой папа по-прежнему принадлежал к буржуазному классу, а после освобождения от немцев это было таким же преступлением, как и раньше, хоть мы и жили в нищете. У нас не было ни денег, ни перспектив на будущее. Наши друзья и родственники либо погибли, либо бежали. Словом, мы оказались в таком же отчаянном положении, как во время жизни в гетто, только теперь из-за всего, что нам пришлось пережить потом, оно уже не казалось таким уж катастрофическим.

Время от времени владельцы магазинчиков и лавок из сострадания давали нам фруктов или сладостей. Иногда мы находили еду на улице и считали это большой удачей. Маме, конечно, не нравилось, когда мы питались объедками, но нас постоянно мучил голод. Что тут сделаешь? Но мы были почти бездомными и уж точно абсолютно нищими даже по меркам Львова 1944 года.

Время от времени нас навещали русские солдаты, встречавшие нас во дворике в момент нашего выхода из подземелья. Обычно это был тот солдат, которого так благодарил Павел, и один или двое его друзей. Этот солдат обычно приносил какой-нибудь еды. Павел очень любил, когда к нам заходили эти молодые люди, потому что считал, что они приходят в гости именно к нему, и считал их своими друзьями.

Во время одного из таких визитов солдат Павла привлек внимание моего отца. Скорее всего, папа в тот раз вообще впервые встретился с ним у нас дома, потому что почти все время проводил в городе в поисках еды или работы. В этот раз папа подошел к солдату, чтобы пожать руку. В момент рукопожатия солдат вдруг произнес:

– Am ‘hu.

Я это слово услышала впервые. Это ивритское слово очень трудно перевести на другой язык. Это своеобразный сигнал, которым обмениваются евреи, чтобы продемонстрировать свою принадлежность к нашему народу. После войны мы стали слышать это слово буквально на каждом шагу. Почти 13 лет спустя это слово сопровождало нас и по пути в Израиль, и в самом Израиле, где люди все так же привлекали внимание друг друга этим могущественным Am ‘hu. Этим словом люди заявляли друг другу о единстве мировоззрения, общем прошлом и одинаковой национальной принадлежности. В этом слове жила надежда на счастливое будущее. И впервые я услышала его в нашей комнатке в доме рядом с двориком, где я впервые за почти полтора года сделала первые шаги под солнцем. Впервые я услышала это слово из уст советского солдата, только теперь решившегося признаться нам в своем еврейском происхождении!

К концу первой недели на свободе папе удалось найти работу в спортклубе, только теперь ему не платили денег – ему выдавали продуктовые карточки. Остальные перебивались временными заработками и делились излишками продуктов с «семьей». Мама делала из картошки латкес и отправляла нас с Павлом продавать их на улицах города. Кроме того, обнаружив в одном из заброшенных магазинчиков ящик пустых баночек для гуталина, мы взялись наполнять их ваксой и тоже продавать жителям Львова. Но мы и не думали попрошайничать. Скорее, мы старались выживать, делая что-то из ничего. Мы обнаружили, что чем более жалкий и неухоженный был у нас вид, тем больше нам удавалось продать латкеса и гуталина, но мы ничего не делали специально.

Мы все еще голодали, но я отказывалась брать мамину порцию. В подземелье она зачастую не прикасалась к своему кусочку хлеба и не выпивала положенные ей несколько глотков воды – отдавала нам с Павлом. Пайки у нас были такие маленькие, а мы были так голодны, что мне даже не приходило в голову с ней об этом спорить. Теперь еды было побольше, но она по-прежнему ничего не ела. Как же она похудела! И я решила не брать ее порцию.

– Если не будешь есть ты, не буду есть и я, – сказала я ей и таким образом заставила ее есть.

Сердобольные соседи отдавали нам поношенную одежду – подштопанная и постиранная нашими женщинами, она выглядела вполне прилично, Я, конечно же, не снимала свой драгоценный зеленый свитер… А вот с обувью дело было швах: я ходила либо босиком, либо заматывая ноги газетами и тряпьем. Поначалу это меня не волновало. Я даже не замечала, с какой жалостью смотрели на меня люди на улицах. Не замечала – пока точно так же на меня не стали смотреть другие дети. Внезапно я начала стесняться своей нищеты. Дети дразнили меня за то, что я жила в канализации, среди крыс, в грязи и вони, и я очень страдала. Я выжила в нечеловеческих условиях подземелья, но переносить насмешки тех самых детей, о дружбе с которым так мечтала, силенок мне явно не хватало…

В августе 1944 года, т. е. спустя буквально несколько недель после нашего освобождения, мама пошла записывать меня в первый класс школы, и поначалу ей никак не хотели верить, что мы евреи. Секретарь школы была уверена, что немцы истребили всех львовских евреев, и маме пришлось отправиться к директору. Та записала меня в первый класс, но сказала, что лучше не афишировать моего еврейского происхождения. Такова природа антисемитизма… Мама решила последовать совету этой женщины и скрыть нашу национальную принадлежность – выбора не было…