В тайге стреляют - [100]

— Ничего, мальчик мой, не робей! — подбодрил дядя Гоша.

— Огонь! — привстав, зычно подал команду Фролов и махнул папахой.

Громыхнул залп. Хищно перекосив губы, Коломейцев припал к своему испытанному автомату Шоша. На конце ствола его тотчас завихрились бледные огоньки. Левее дробно застучал пулемет. Ему гулко, басовито вторил другой. Белые словно наскочили на невидимую преграду. На мгновение люди замерли с оскаленными ртами. «Ура» захлебнулось, едва народившись. И только убитые падали лицом к городу.

Оцепенение продолжалось какие-то считанные секунды. Потом нападающие враз, словно по волшебному мановению, повернули обратно. Под прикрытием своих пулеметов откатились к опушке. На изрытом, истоптанном снегу остались коченеть человеческие тела. И солнце, коснувшееся леса, как флагами, накрыло их траурными тенями.

Почти весь день красноармейцы провели в бою. Воспользовавшись внезапно наступившим затишьем, некоторые ползком пробрались за ближнюю юрту. Под ее защитой начали скакать как одержимые, ожесточенно колотили землю одеревеневшими, негнущимися ногами. Усталые, продрогшие, бойцы честили белых соленым, отборным матом и призывали на их головы всяческие беды. В желудках урчало: с утра никто не ел. Голод глушили махоркой.

Когда Назарка встал, он даже испугался: ноги были чужие и непослушные. Их тянуло и покалывало, будто в кожу впились тысячи иголок. Он неуверенно ступал, пошатываясь, словно пьяный, и встревоженно посматривал на Теплякова.

— Пройдет! — успокоил его дядя Гоша. — От холода и неудобного лежания это. В сегодняшнюю стужу и ознобить — не штука! Взбеленились они, что ли? Прут и прут!

Над городом нависли синие сумерки. Прозрачный туман кутал дома. Из труб мирно закучерявились дымки. Доносилось протяжное мычанье коров и редкий собачий перебрех. Пользуясь затишьем, хозяйки спешили накормить скотину. У линии обороны крепко пахло пороховой гарью. Пустые гильзы с визгом вдавливались в отвердевший наст.

На западе сгущались и тускнели краски, сдвигаемые к горизонту наползающей ночью. Из синевы все ярче проступали звезды. Желтой стружкой прорезался молодой месяц.

После непродолжительного перерыва белоповстанцы вновь принялись стрелять, сосредоточивая огонь на укреплениях. Они, видимо, надеялись, что пули «расклюют» спаянные льдом балбахи и массивные бревна, вмороженные стоймя. Караульные берегли патроны, не отвечали. Большая часть красноармейцев скопилась за ближними домами и юртами, готовая по первому сигналу занять свои боевые места.

Командование ожидало, что белые с наступлением ночи, под покровом темноты, предпримут новую, более ожесточенную атаку. Поэтому красноармейцев пока никуда не отпускали. Однако проголодавшиеся бойцы нашли выход. С разрешения Фролова они отрядили Назарку за хлебом и кипятком. Тот бодро пошагал, хотя в плечах, пояснице и коленях ощущалась вяжущая неловкость и скованность.

Хозяйка дома, где квартировали красноармейцы Фролова, была старенькая, сморщенная, словно пересушенный гриб-обабок, якутка, жена политссыльного. Муж ее, поляк, умер за несколько лет до свержения царизма, дети выросли и разъехались. Матрена Павловна жила одна в маленьком чистом домике, построенном в глубине двора после смерти мужа. Там она берегла его книги.

Увидев грязного, растрепанного Назарку, Матрена Павловна всплеснула руками, разохалась. Она крутилась возле печки и безостановочно, будто заведенная, качала головой и не знала, что ей делать.

— Грех-то какой, пресвятая богородица! У меня даже чай не готов! Не сообразила, дурья башка, дупа малеваная[55]!.. Каково вам там на холоду!.. Ты, Назарушка, подожди, — посиди, обогрейся, а я сию минуту... У меня скоренько!

Но сидеть было недосуг. Назарка занес несколько охапок дров, помог Матрене Павловне растопить печь. Потом до предела нагрузился свежеиспеченными, вкусно пахнущими булками, маслом и сахаром. Пошатываясь под тяжестью, сопя и отдуваясь, побрел к валу. На окраине, у последних строений, расхаживать было небезопасно: вокруг свистели и жужжали пули. По трубам звонко щелкало, и от них отскакивали осколки кирпича.

Назарка осмотрелся и дальше пополз на четвереньках, волоча за собой объемистый мешок. Красноармейцы приветствовали его появление радостными возгласами:

— Молодец!.. Золото парнишка!

— Чайку бы еще горяченького! — мечтательно заметил Костя Люн, отваливая толстый ломоть хлеба. — Сердце бы отогреть...

Масло ножом раскололи на мелкие с неровными краями кусочки и разложили на мешке. Их грызли, как сахар.

— Точно! — поддержал Костю Коломейцев. — Душу бы хоть малость оттаять! Оно очень славно бы получилось.

— А я бы незамерзающего стопку с удовольствием внутрь принял! — вставил свое Ларкин.

— Скоро закипит. Притащу! — сказал Назарка.

— Только завари покрепче, чтоб с зацепом был!

Немного погодя Назарка опять исчез в сгустившемся мраке. Наиболее нетерпеливые жевали хлеб всухомятку, сдабривая его рафинадом и маслом. Другие стойко дожидались живительного кипятка. Назарка возвратился скоро. Он принес окутанный, как ватой, загустевшим туманом пузатый чайник и связку нанизанных на бечеву звякающих кружек.