В таежной стороне - [22]

Звенит звонок ночной поверки,

Ланцов задумал убежать…

Краснову визгливо подтягивал Дымов:

Не стал он утра дожидаться,

Поспешно печку стал ломать…

Баян замолк, песня замерла. Дымов рыгнул и сказал:

— Завидки берут, как смотрю на твои сиреневые портки. Вторых таких на Южном не сыщешь. Одно слово — Пижон.

Краснов ухмыльнулся, он не забыл историю прозвища.

Давным-давно, пробираясь в южную тайгу, Краснов по дороге загулял, да так, что не смог расплатиться с целовальником. Тот, большой шутник, приказал: «Снимай рубаху и портки, сейчас лето — не замерзнешь. А чтобы девки не пугались, дарю тебе мешок, наряжайся и помни мою доброту». Краснову делать было нечего, разрезал по углам мучной мешок, просунул в дырки ноги, подвязался на животе веревочкой и в таком виде добрел до приисков. Какой-то конторский чиновник, увидя Краснова в этом живописном наряде, назвал его пижоном, непонятное слово понравилось приискателям, да так и осталось за ним…

Дымов красуется, самодовольно поглаживает себя по груди. Михайла в голубом апаше с широко расстегнутым воротом дышит тяжело. Осовелые глаза навыкате, струйки пота проложили темные следы на рубахе. Перед ним огромная деревянная чашка с дымящимися пельменями и «аршин водки» — полторы дюжины винных стопок, выстроенных по линейке у края стола. На коленях его лежит картуз. Михайла таскает ложкой пельмени и попеременно направляет их то в рот, то — украдкой — в картуз.

Дымов подошел к нему и, хлопнув по плечу, восхищенно сказал:

— Ох, ты и жрать силен, за уши тебя не оттащишь! Триста штук пельменей как корова языком слизала.

Михайла глупо улыбнулся и громко икнул.

Дымов осмотрел стопки — больше половины было уже опустошено — и обратился к Краснову:

— Пижон, однако, он выспорит у тебя. Две трети аршина уже выпил.

— Греховодник чертов, наказал меня на четверть: теперь вижу, что допьет свой аршин, — согласился Краснов.

Михайла пытался петь. Голос был у него писклявый, бабий.

Мне милашка подарила розовую гетру,

Надеваю я ее, как иду до ветру… —

тянул он, бессмысленно выпучив глаза.

Краснов качнул головой.

— Упился, раз до гетры дошел.

К Захарычу подсел Дымов и, обняв за плечи, прошептал:

— Мы теперь фортуну крепко за хвост уцепили, ураганное золото возьмем с нашего ключика.

— Это бы куда с добром, — ответил Захарыч и заиграл плясовую.

— Только ты, Захарыч, того… — улыбаясь, сказал Дымов, водя пальцем у самого носа баяниста, — больше самородку в ручей не скидывай. Хотел один наутро сцапать?

Захарыч прекратил игру и замахнулся на обидчика баяном.

— Связался я с вами, кулачьем, на свою голову. Так мне и надо, старому дураку! — И пошел к выходу.

Раскинув руки, Дымов преградил ему дорогу.

— Не обижай, Захарыч, хозяина, пошутил я. Погоди, подойдет Алексеич, выпьем.

К Захарычу со стаканом вина подскочил Краснов.

— Куда, старина? Чё вздыбился?

И пить будем, и гулять будем… —

фальшиво затянул он, но Захарыч резким движением руки отстранил его.

В эту минуту в избу вошел Пихтачев и, мрачно насупив брови, остановился у порога.

— Пьянствуете, щучьи дети! — вместо приветствия бросил он. Поняв, что его не слышат, с силой толкнул ногой табуретку.

— Ура! Наш Чапай пожаловал! Проходи, песни играть будем! — закричал Краснов и кинулся раздевать Пихтачева.

— Погоди, — Павел Алексеевич отвел его руку. — Зашел на огонек, рассчитывал — по делу зван, а тут у вас гулянка. Это по какому такому праву?

— День андела справляю, Павел Алексеевич. Раздевайся, дорогим гостем будешь, — упрашивал Дымов.

Пихтачев для виду немного покуражился. Потом подсел к столу, за которым, склонив тяжелую голову на локоть, дремал хмельной Михайла.

— Бражничать вздумали? Михайла аршин выпил? — строго спросил Пихтачев. — А там на артель замахнулись, меня и слушать не хотят, — с горькой обидой сообщил он. И вспылил: — Но в артели пока мы хозяева, посмотрим, чья возьмет!

— Золотые слова, Павел Алексеевич.

— Народ с тобой, как скажешь, так и будет.

— Завсегда поддёржим!

— За нашего боевого председателя, ура!

— Со свиданьицем, Алексеич. Дай бог не последнюю.

Пихтачев чокался, но пока не пил, сдерживался. Приятели наседали, и он лихо опрокинул стакан до дна. Крякнул, понюхал корочку черного хлеба и, ткнув вилкой шляпку гриба, весело скомандовал хозяину:

— Наливай! «Пить так пить», — сказал воробей и полетел к морю.

Пихтачев сразу стал центром внимания. Ему льстили, поддакивали, предупреждали малейшее желание. Все это нравилось председателю, ему было здесь хорошо. Павел Алексеевич то хвалился своей удалью, то жаловался на обиду и яростно грозил «им» — хмелея, отводил душу. Вскоре запели. Пихтачев выводил тенорком, приятели подпевали хором:

Мы по собственной охоте

Были в каторжной работе —

      В северной тайге.

Там пески мы промывали,

Людям золото искали —

      Себе не нашли.

Приисковые порядки

Для одних хозяев сладки,

      А для нас беда!

Как исправник с ревизором

По тайге пойдут дозором,

      Ну, тогда смотри!

Один спьяна, другой сдуру

Так облупят тебе шкуру,

      Что только держись!

Там не любят шутить шутки,

Там работали мы сутки —

      Двадцать два часа!

Щи хлебали с тухлым мясом,

Запивали жидким квасом —

      Мутною водой.