В сумрачном лесу - [84]

Медсестра положила руку мне на предплечье и повернулась к компьютерному пульту на тележке, ясно давая понять, что все, что ей нужно знать, она узнает не от меня, а из этого более надежного источника. Выяснив все, она повернулась и спросила у санитара что-то на иврите, на что он дал утвердительный ответ, использовав этот диалог как повод заглянуть в палату и забрать свою швабру с грязной спутанной насадкой, а потом отойти обратно в коридор. Он продолжал там стоять, рассеянно вертя швабру в руках, которыми оценил мою температуру и точность которых сейчас будет сверена с термометром в одноразовом пластиковом футляре, засунутым мне под язык медсестрой. Термометр отчаянно забибикал, и сестра выхватила его у меня изо рта с озабоченным видом, который вскоре сменился удивлением.

Она ушла и вернулась с каким-то горьким сиропом в бумажном стаканчике, потом снова ушла – наверное, найти врача. Следующее, что я помню, – это что санитар, все еще стоящий в коридоре, теперь украдкой оглянулся, сначала влево, потом вправо, а потом, решив, что путь свободен, снова подошел, прислонил швабру к стене и опять положил руку мне на лоб, на этот раз ладонью вниз, так что я почувствовала освежающую прохладу его кожи. Я смотрела на его лицо снизу вверх, и мне казалось, что он напряженно прислушивается. Как будто он все-таки старался меня прослушать, и не стетоскопом, который так и висел без дела у него на шее, а самой рукой. Как будто чувствительные инструменты его прохладных пальцев могли прочитать мои мысли. И хотя я знаю, что это невозможно – что воспоминание, которое пришло ко мне от его прикосновения, еще со мной не случилось, – оно все равно пришло, неподвластное рассудку.

Пока прохладная рука санитара лежала у меня на лбу, я вспомнила, как однажды днем следующей зимой мой любовник пришел домой и вошел в спальню с сумкой. «Раздевайся», – сказал он мне. Был ясный день, на улице было так холодно, что пальцы у него замерзли даже в перчатках. Я помню, что лежа я могла видеть голые ветви платана, на которых все еще висели колючие плоды, хотя их сезон давно прошел. Я стянула рубашку через голову. «Оставь занавески открытыми», – сказала я. На мгновение он, похоже, задумался об этом. Потом все равно задвинул занавески и достал из сумки четыре черные веревки. Они были очень красивые, черные и шелковые, но такие толстые, что для того, чтобы их разрезать, понадобился бы острый нож. Ловкость, с которой он привязал мои запястья к перекладинам изголовья, меня удивила. «Когда ты их покупал, что ты им сказал насчет того, для чего тебе это нужно?» – спросила я. «Чтобы кое-кого связать, – ответил он. – А знаешь, что они у меня спросили?» Я покачала головой. «Спросили – женщину или ребенка», – сказал он мне, проводя холодными пальцами по моей груди и вниз по ребрам и осторожно поворачивая мои бусы, чтобы добраться до застежки. «А что ты ответил?» – спросила я, дрожа. «И то и другое», – прошептал он, и от нежности, с которой он меня трогал и понимал эту простую вещь, я ощутила покой, и мне захотелось плакать.

К тому времени короткая зимняя война закончилась. Одна ракета прорвалась через «Железный купол» и убила человека на углу улиц Арлозоров и Ибн-Эзра. Барьер был прорван, в небе возник разрыв, но реальность другого мира не пришла потоком в этот. После этого случился только еще один несоизмеримый всплеск насилия в Газе, а потом наконец хрупкое перемирие. Когда меня выпустили из больницы, я провела еще неделю в Тель-Авиве под присмотром маленькой и напористой Геулы Бартов, врача общей практики, которая следила за моим выздоровлением. Поскольку лихорадка то приходила, то уходила, доктор Бартов настаивала, что полет обратно в Нью-Йорк следует отложить, пока я не продержусь сорок восемь часов без температуры и пока не придут результаты целой кучи анализов, которые мне сделали. Ей казалось странным, что я не проявляю видимого интереса к тому, чтобы выяснить, чем заразилась; она считала это симптомом болезни и расценивала как апатию.

Боль ушла, но остались слабость и истощение, и аппетита у меня до сих пор почти не было. Пересу мой отец не звонил, но он позвонил своему кузену Эффи, а тот послал полицию, чтобы они вломились в квартиру моей сестры, дверь которой после их визита – это же все-таки Израиль – была наполовину сорвана с петель. Кто-то воспринял это как приглашение войти, снять со стены телевизор и унести его, а перед этим поваляться в постели и съесть персики, которые я оставила в холодильнике.

Родным я сказала, что отправилась в пустыню пожить в палатке с целью сбора материалов, телефон не ловил сеть и я заболела. Пока им достаточно было того, что со мной все в порядке, и они не пытались выбить из меня подробности, хотя отец настоял на том, чтобы послать Эффи проверить, как у меня дела. В результате я два часа спорила со вторым непрошеным гостем, обошедшим сорванную дверь, – на этот раз ростом полтора метра и с совершенно невозможным характером. В конце концов стало очевидно, что он не может силой утащить меня в свой дом в Иерусалиме выздоравливать под присмотром Наамы, если я этого не хочу, так что Эффи согласился просто отвезти меня обратно в «Хилтон». По пути туда я попросила его рассказать мне все, что он знает о Фридмане, но чем больше он говорил, тем более туманными становились подробности их дружбы, пока он наконец не отошел от темы полностью, и мне оставалось только гадать, насколько он вообще был знаком с Фридманом.