В сумрачном лесу - [53]
Я услышала, как что-то движется. Изменив фокус зрения так, что металлическая решетка расплылась фоном, я увидела тощую черную кошечку, которая втиснулась между решеткой и сеткой и пробиралась по узкому пространству между ними. Если бы я в такое верила – а я, наверное, верила, – я бы сочла, что это знамение. Через минуту я услышала, как по ступенькам тащат что-то тяжелое, как труп, и поспешила вернуться к подъезду. И тут появился Фридман, тянувший за собой черный чемодан. Швы местами разошлись, ручка замотана липкой лентой. Чемодан больше подошел бы бродячему продавцу бокалов для кидуша, чем человеку из «Моссад», или даже бывшему сотруднику «Моссад», или даже бывшему сотруднику отдела еврейской литературы, расположенному в чулане «Моссад». Но это не помешало мне поверить, что в чемодане лежат потерянные бумаги Кафки, и я почувствовала, как у меня екнуло сердце,
Но Фридман не хотел об этом говорить. Еще не время, сказал он, поглядывая в зеркало заднего вида, пока мы отъезжали. Сначала ему надо кое-что мне сказать. Можно будет остановиться в Иерусалиме по пути в пустыню и поесть в маленьком тихом вегетарианском ресторанчике в Доме конфедерации в Ямин-Моше с видом на стены Старого города. Там мы сможем поговорить спокойно.
Все происходящее и так казалось довольно странным, но с того момента, как чемодан оказался у нас в руках, все стало еще более странным. Сейчас мне кажется, что до чемодана я действовала в рамках привычных законов мироздания в сочетании с необычными обстоятельствами, а вот после него эти рамки начали подрагивать и слегка гнуться. Больше того, мне кажется, что я, сама того не зная, уже очень давно двигалась к этим изгибам, то есть двигалась к чемодану – об этом чемодане я в каком-то смысле знала лет с семи, с тех пор, как мне его вручили в виде рассказанной истории. Но мне пришлось ждать много лет, пока он наконец не открылся.
Эту историю рассказала женщина, которая в детстве присматривала за нами с братом. Она жила в нашем доме почти десять лет – ей было двадцать два, когда она поселилась у нас, – но слово «няня» или даже «бебиситтер» к ней никак не подходило: для этого она была слишком дикой, слишком свободной и чуждой условностей. А еще она тяготела к мистике, и, хотя выросла в католической семье, ее вера питалась многими источниками и не следовала никаким предписаниям. Ее комната в нашем доме была просто набита кристаллами и изображениями богинь, мудрецов и диснеевских персонажей, которых она рисовала аэрографом, а на шее она носила маленький портрет Иисуса в терновом венце, и капельки крови на нем одновременно завораживали нас и вызывали тошноту. Но мы не видели в Анне никаких признаков набожности и покорности; она много рассказывала нам о своем детстве, и все ее истории были всегда про подрыв не только авторитетов в ее жизни, но и всего, что жило согласно правилам нормальности и отрицало магию, которую она видела на всех стыках и во всех щелях. Та конкретная история была про работу, на которую ее наняли в девятнадцать, за несколько лет до того, как она поселилась у нас. Скорее, это даже была не работа, а дело – ей нужно было посреди ночи забрать черный чемодан в одном месте и ехать три часа на машине, чтобы отвезти его в другое место, и все. Не помню, как именно Анна объяснила, что находилось в чемодане, но мы понимали: это было противозаконно, и поездка была для нее опасной. Она рассказывала в основном про то, как ехала, перепуганная, по темной извилистой дороге, и вдруг за ней стала следовать машина, представлявшая собой точную копию той, которую вела сама Анна. Мы умоляли ее рассказать нам, что было в чемодане, но она отказалась. Брат предположил, что он был набит деньгами, а я – что там было волшебное ожерелье. Но Анна, которая в некоторых отношениях знала нас лучше, чем наши собственные родители, сказала, что ответа нам придется подождать до церемонии бар мицва моего брата, то есть еще четыре года.
Шли годы; иногда брат или я заговаривали про чемодан, чтобы проверить, не раскроет ли Анна секрет его содержимого. Но Анна только напоминала, что надо дождаться оговоренного времени. И наконец наступила бар мицва моего брата – наступила и прошла, а мы не спросили. Может, забыли, а может, стали уже достаточно большими, чтобы самим угадать ответ, и стеснялись спрашивать. Но в результате тайна стала вечной, и то, что Анна нам дала этой историей с чемоданом, прожило дольше бесчисленного множества других вещей, которые нам давали за эти годы, – вещей, которые мы теряли или забывали.
С Кафкой в багажнике Фридман выехал на шоссе. Оно шло мимо пальм и кипарисов, мимо полей, над которыми темные стаи скворцов внезапно в унисон меняли направление, а потом снова резко поворачивали в другую сторону. Мимо нового города Модиин, после которого пейзаж стал старше и из-под травы выглянул белый череп мира. Мы ехали мимо холмов, вдоль склонов которых тянулись обвалившиеся стены давно заброшенных террас, а вот древние оливковые деревья росли там рядами как ни в чем не бывало, ехали мимо арабских деревень и пастуха, ловко спускающегося с холма вслед за своими овцами. По обеим сторонам дороги появилась металлическая ограда с витками колючей проволоки наверху; мы проехали через контрольно-пропускной пункт, где стояли часовые в шлемах, рассчитанных на бунт, и в темной униформе с пуленепробиваемыми жилетами, из-за которых они выглядели толще, чем были на самом деле. Через несколько миль ограду сменили высокие бетонные стены, тянувшиеся до самых окрестностей Иерусалима, где их, в свою очередь, сменили сосновые леса. Мы въехали в город и миновали парк Сакер, улицы Рехавии, восстановленную мельницу Монтефиори и восстановленный отель «Царь Давид», когда-то взорванный, когда-то находившийся на ничейной земле, когда-то, не очень давно, послуживший местом свадебного торжества моего брата.
