В стране контрастов - [23]

Неужели мог я оставить ее? Нет, нет, я поднял ее и положил на вьюк. Бегуну лишние пять фунтов ничего не значили.

И вот пошли мы опять по песчаному морю. На востоке показалась золотистая лента, звезды стали бледнеть и потухать, на горизонте всякая травинка стала казаться большим кустом. Наконец солнце взошло и озарило прежнее песчаное море, страшное неподвижное море. Серые змеи, свернувшись кольцами, шипя уползали в свои норы, точно удивляясь и негодуя на безумца, нарушающего их покой. Пользуясь утренней прохладой, я проехал довольно много, но вот солнце поднялось и стало припекать. Опять бесконечный, мучительный день! Со мной несколько раз делалось дурно, я принужден был слезать и садиться на землю в тени от лошади. Голос я потерял до такой степени, что когда начинал говорить, чтобы ободрить своих путников, то от боли едва выговаривал слова. Мучения жажды были невыносимы.

^{Барханы (пески в туркестанской степи).}

Бедные мои кони едва передвигали ноги; они мутными глазами посматривали на меня, и ноги у них дрожали. Кудлашка лежала, закрыв глаза, но была жива, потому что всякий раз, как я сползал с седла, она взглядывала на меня. Воды! Воды! — только и думал я. Я видел сквозь туман, застилавший мне зрение, ручьи и слышал сквозь звон чудный плеск переливавшейся воды…

Вдруг мне стало казаться, что я еду не на лошади, а на лодке, и что кругом меня все вода, и что я не пью ее только потому, что мне нечем зачерпнуть. Я снял шапку, чтобы черпнуть воды, но тотчас же выронил… Я ничего более не видел, в глазах у меня позеленело; я почувствовал, что помешался на воде… Вдруг в темя меня точно стукнул кто-то тупым орудием, и в тот же миг я лишился чувств с последней мыслью: «верно это смерть»…

Над головой расстилалось небо, осыпанное звездами, на востоке снова протянулась светлая полоска. Рассветало. Я едва приподнялся и сел. Подле меня лежала вытянувшаяся Кудлашка, шага за два стоял Ворон, но Бегуна не было. Я осмотрелся кругом. Его нигде не было.

Это меня так взволновало, что я вскочил на ноги.

Мне представилась чудная, удивительная картина. Передо мною точно из земли вырос город и сменил песчаные бугры. Бледный свет луны скользил по окружностям куполов, рисовал на узорчатых стенах силуэты соседних построек и, скользя по боковым пилястрам фронтонов, протягивал по холмам длинные темно-синие тени. Кое-где сверкали белые украшения, и на золотистом фоне востока обрисовывались зубцы стен. Все было того же песчаного цвета, ни малейшего движения, ни звука, ни шелеста. Я понял, что передо мною был «город мертвых», или кладбище кочующих народов.

^{«Город мертвых».}

Киргизы при жизни довольствуются незатейливыми переносными палатками, а над своими покойниками возводят постоянные прочные дома; и часто в степи попадаются эти кладбища, эти мертвые города.

Встав, я не мог сделать и шагу и положил голову на седло к Ворону, также покачнувшемуся от моей тяжести. Голова у меня была точно свинцовая, мне страшно хотелось спать; это было неизбежное последствие солнечного удара, полученного мною, после того, как я потерял шапку. Хотя мне опять делалось дурно, но жажды я более не чувствовал, — она точно притупилась.

^{Я положил голову на седло к Ворону.}

Как сквозь сон донесся до меня меланхолический звон. Этот звон приближался с другой стороны памятников. Я выпрямился, потому что ясно услыхал слабое ржание Бегуна. Да, это ржал Бегун, и ему, точно рыдая, отвечал едва слышным ржанием Ворон. Кудлашка подняла голову. Я увидал людей. Они ехали верхом, один за другим, едва подвигаясь. На людях были надеты остроконечные широкие шапки, за плечами ружья, а у двоих длинные пики. За всадниками, раскачиваясь, шли два верблюда, с навешанными на шеях бубенчиками, производившими заунывный тихий звон. На первом высоком темном верблюде качался поперек коврового вьючного седла какой-то длинный предмет, тщательно завернутый в ковер и окрученый веревками; на втором навьючен был багаж; за верблюдом ехало еще три всадника, а за ними плелся, спотыкаясь, мой Бегун.

Я тотчас же понял, что караван этот привез покойника, который и качался на первом верблюде. Киргизы, встретив Бегуна, тотчас же поняли, что конь без всадника не может быть, и зорко оглядывали окрестность. Они тотчас же нашли меня и, узнав, что я уклонился от каравана, взялись проводить до Сыр-Дарьи. Только что заметил я большой мех с водой, как жажда моя возобновилась с страшной, мучительной силой. Я непременно разорвал бы пальцами тонкую козью шкуру турсука (воду возят в кожаных мешках, называемых турсуками), если бы сильные руки одного из киргизов не усадили бы меня на песок со словами:

— Не горячись, приятель! Еще успеешь.

Затем мне дали маленькую чашку воды, не более нашего стакана, и, несмотря ни на какие просьбы дать еще, отказали наотрез самым бесцеремонным образом. Только через час дали мне еще одну чашку, а напиться вволю позволили к вечеру, когда я наелся до отвала полусырой баранины. Я целый день спал, как убитый, и не видал обряда похорон. После заката солнца мы выступили. Кони мои тоже были напоены и Кудлашка тоже напоена и накормлена. На третий день я несказанно обрадовался, увидав издали берег Сыр-Дарьи, обросший камышами.